— Нужно немедленно увезти ее отсюда, — вместо приветствия сказал Тобин. — Радируй в травматологический центр, что потребуется реанимация.
— Может, вызвать «скорую»? — предложил Гарет.
— Нет времени. У нее давление не больше восьмидесяти.
— А как с уликой?
— Плевать на улику, Джин. Помоги мне только увезти ее отсюда.
— Эм Джи… — прошептала девушка, когда он попытался встать, не выпуская ее из рук. — Я очень люблю тебя.
— И я тоже, милая.
— Дай ее мне, — вмешался Джин. — Тебе тяжело.
Но Эм Джи не удостоил его ответом. Он вышел из дома, держа Кэтлин в объятиях.
— Эм Джи…
Он с трудом слышал ее голос из-за воя приближающихся сирен, свиста вертолетного винта и криков собравшихся на лужайке людей.
— Что, Кэтлин?
Девушка устремила на него широко открытые, печальные глаза. Ее лицо совсем побелело.
— Мне жаль, что у тебя так вышло с Марией…
Эм Джи показалось, что он не переживет этого. Что-то дрогнуло внутри. То, чему не следовало давать воли.
— Спасибо, радость моя. А теперь помолчи. Сейчас нас немного потрясет.
Она умолкла. Эм Джи так и не выпустил ее из рук, пока вертолет не опустился на крышу травмцентра.
Кэтлин не знала, что и думать. Прошло две недели с тех пор, как она очнулась в палате интенсивной терапии Западного медицинского центра. И примерно три недели с того дня, как ее ранили. Точнее она сказать не могла. Как и не могла вспомнить события тех страшных дней. В памяти остались смутные обрывки видений и снов. Голоса и движения. Люди, которым нечего было делать в палате интенсивной терапии, входили и выходили оттуда так же, как врачи и медсестры.
Остальное время было заполнено медленным отступлением боли, постепенным возвращением сил, слишком ярким светом ламп и неукоснительно соблюдавшимися процедурами. И визитами полиции. Ее официально представили Джину Гарету, а затем начались вопросы. Прокурор штата, федеральный прокурор, местные детективы Сан-Луис-Обиспо… Ее охраняли, подбадривали и поздравляли. А она все это время искала знакомое лицо и не находила его.
И вот настал момент, когда Кэтлин Эрроу переступила порог огромного зала с высоким потолком, где она в восемь лет начинала учиться игре на фортепьяно и где наряженная в кринолин, чинно скрестив лодыжки, присутствовала на приемах, которые устраивала ее бабушка. Звук ее шагов гулко раздавался в тишине пустого дома, которую теперь время от времени нарушал звон и грохот электрических гитар.
Бабушка не протестовала против ее нового увлечения. Сказать по правде, она вообще ничего не говорила, если не считать случая с фотографией в газете, поместившей рассказ о приключениях ее внучки. Старушке сильно Полегчало, когда она увидела, что «смешная штуковина», которая была нарисована на груди Кэтлин, не попала в кадр. Однако она не отходила от нее ни на шаг ни в больнице, ни после возвращения домой. Безмолвно появлялась в дверях, стояла на страже, когда у девушки брали интервью газетчики или донимали расспросами полицейские. А поздно ночью, надеясь, что внучка не услышит скрипа половиц, кралась к дверям ее спальни, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке. Вспыхивала, как маков цвет, когда Кэтлин обнимала ее за шею и умоляла простить за то, что не могла позвонить раньше.