«И зеркало с ними заодно», – вздрогнула Анна.
Она отступила назад, оперлась о стол и вдруг влипла ладонью во что-то густое и клейкое. Подняла руку – вся ладонь была в загустевшей крови.
– Ой! – вскрикнула Анна и отскочила, с ужасом глядя, как на чужую, на свою руку, измаранную кровью. Теперь она видела: весь край стола забрызган крупными густыми каплями.
– Анна! Анечка! – Лапоть вывернулся откуда-то снизу и сбоку, простирая к ней коротковатые руки. – Вы что, вы что? Нет, правда, что вы подумали, честно? Это же мы петушка резали, петушка. Всего-то, а вы… Ну и капнули. Что особенного? Нормально.
Анна повернулась и опрометью бросилась в ванную.
– Нельзя туда, нельзя! А ну, назад! – тонким голосом завизжал Лапоть, бросаясь за ней.
Но нагнать Анну было невозможно. Не помня себя, она влетела в освещенную ванную и застыла, оцепенев, без мысли, без дыхания. В эмалевом углублении ванны лежал здоровенный черный петух с перерезанным горлом, вывернуто и неудобно запрокинув голову. Широкие гладкие крылья и одно перо, стоящее колом. В открытом глазу остекленела мертвая муть. Зарезанный петух вдруг резко и сильно брыкнул большой чешуйчатой ногой со шпорой, скользко царапнув ванну.
Анна тихо, всухую всхлипнула, попятилась и чуть не попала в приготовленные руки Лаптя. С его плеча свисало чистое полотенце.
– Я же говорил, просто петушок, – спокойно ухмыльнулся Лапоть, хотя в ушах Анны еще стоял его режущий визг. – Бульончик думаю сварить Андрюхе. Из деревни привезли. Петушок, золотой гребешок. У них там, знаете ли, все на навозе, все натуральное. Картошечка – во! Пусть хоть раз Андрюха поест бульон без химии. А вы уж сразу… Нервная какая! А помоемся мы на кухне. – Он настойчиво надвигался на Анну, и она отступила, боясь, что ее коснутся его широко загребающие руки. Она и не заметила, как очутилась на кухне. Анна с жадностью намылила ладони, смывая с них отвратительно-розовую пену. Взялась за край полотенца. Оно пахло чем-то свежим, будто сохло во дворе на веревке, под ветерком. Это полотенце как бы объединило их на мгновение, и Лапоть с ухмылкой удержал полотенце за другой конец. Тут только, в зимнем дневном свете Анна разглядела, что одет Лапоть в сущее, немыслимое даже рванье. Все было ветхое, засаленное, грубо, на скорую руку залатанное. Со старого башмака свалилась лепешка светло-серой дорожной глины и упала на линолеум.
– Поиздержались мы как раз в те поры, – не то оправдываясь, не то в какой-то остолбенелой забывчивости пробормотал Лапоть. Его остановившийся взгляд блеснул углубленным воспоминанием. – У кобылы моей сап, спина шелудивая, железы вздуты, все суставы болтаются, так она и сдохла по дороге… А? – вдруг вздрогнул Лапоть, как вздрагивает внезапно и грубо разбуженный человек. – Смешно, Анечка, да? Это из одной книжки. Вы думаете, я дремучий, а я начитанный.