— Товарищ командир! Стреляйте из всех пулеметов! Басмачи вас сжечь хотят. Стреляйте из всех!.. Не бойтесь, что нас заденете. Мы…
— Спасибо за службу, герои! — дрогнувшим голосом громко сказал Злобин.
Ланговой только теперь рассмотрел в чуть поредевшей темноте гробницы, что, отодвинув в сторону тело убитого пулеметчика, стрелявшего через прорезанную в двери амбразуру, комиссар сам лежал на его месте.
Взглянув в окно, Ланговой не сразу понял, что в темени ночи подготовили басмачи. Лишь постепенно он не столько увидел, сколько разгадал затею врагов.
За ночь басмачи подняли на площадку большое количество горючего материала. Тут было все: и доски из разрушенных жилищ селения, и хворост, который жители заготовляли для топлива на зиму, но больше всего было соломы и сена.
«Так вот что они поднимали на веревках из ущелья, — подумал Ланговой. — Этот треск мы и слышали ночью».
Сено и хворост, связанные в огромные бунты, басмачи катили впереди себя, медленно приближаясь к гробнице. Пули из красноармейских пулеметов насквозь пронизывали бунты, а заодно и басмачей, но курбаши Курширмат, видимо, решил не считаться с потерями.
— У-у-р! У-у-р! — донесся дикий рев басмачей.
«В самом деле жечь хотят, — пронеслось в голове Лангового. — Неужели Джуре не удалось проскочить? Неужели Сибирсов опоздает?»
Наконец посветлело и в мазаре. И тогда Ланговой увидел, какой страшный урон понес отряд.
В течение всего утреннего боя Ланговой не слышал за своей спиной ни одного крика раненого. Он радовался, что несмотря на сотни пуль, решетивших двери и влетавших в окна, потери отряда незначительны.
Но сейчас он узнал страшную правду. Не меньше половины отряда было перебито. В ночной темноте без крика умирали красноармейцы, чтобы своими стонами не радовать врага, не показывать потерь отряда. Без стона падали раненые, молча сами перевязывали свои раны; цепляясь за стены, снова поднимались, чтобы занять свое место у окна или амбразуры и, пока еще есть силы, бить по врагу.
Около стены, в двух шагах от себя, командир увидел Авдеенко. Боец не выпускал оружия из рук до самой смерти. Уже получив смертельную рану, он нашел в себе силы отползти в сторону, освободив место у окна другому, и, крепко стиснув зубы, чтобы не застонать, умер, не отвлекая внимания товарищей от битвы с врагом. Он лежал в свежезаштопанной гимнастерке, из-под ворота которой виднелись синие полосы тельняшки. На груди, чуть повыше сердца, алело небольшое пятно крови.
Получив сразу две пули в голову, без крика свалился Палван. Раненный в момент вылазки, он в разгар боя подковылял к окну, прислонился плечом к косяку и стрелял, стараясь забыть, что все его могучее тело сводит от нечеловеческой боли. Сейчас он лежал, прикрыв оружие своим телом и отвернув лицо к стене, словно стесняясь, что в такую трудную для отряда минуту его нет в строю среди товарищей.