— Ох, Саша, ты так говоришь, будто нам ворота распахнуты, только в троечку твою сесть! Кто же о счастье помыслить смеет, когда кругом голод и смерть?.. Но неужто тебе невдомек, какая теперь из меня монахиня, коли… сама в любви призналась?.. Быть мне… либо в черном скиту молчальницей, либо… уж за тобою, Саша!
…Рассвет, очень чистый и ясный, набирал силу и обещал жаркий день. Над баржей и во всех оконных проемах сияло розовое и голубое. Даже стрельба поутихла, и ветерок отогнал облака дыма.
Антонина украдкой провожала Сашу взглядом — он уже укладывался у себя, неловко шевелил поленья и делал неосторожно-смелые движения, рискуя разбередить рану. Его поцелуй жег губы Антонине, первый поцелуй в ее жизни. От слабости, от разговора с Сашкой, от его опаляющего дыхания все плыло и колыхалось в глазах Антонины, будто баржа снялась со своих якорей и ветерок погнал ее в розоватый, светлый простор.
Внезапно в левом оконном проеме Антонина увидела рядом с пушистым облачком что-то похожее на крест.
Он вырастал и перемещался, и при этом стал различим непривычно-стрекочущий звук. Этот ритмичный стрекот по-хозяйски вторгался в утреннее затишье и не походил на привычные звуки войны. Он сделался требовательно-громким, а серо-голубой крест прошел наискось над баржей. Яшемская послушница увидела звезды на крыльях, лучистый диск впереди, удлиненное тело, похожее на стрекозиное… На миг из-за крыла, при легком крене аппарата, мелькнула очкастая голова в гладком шлеме.
— Аэроплан! — сообразила Антонина, когда от проплывающего креста отделилась еще какая-то темная вещь.
Предмет со свистом пошел к земле, и почти сразу до слуха Антонины донесло сильный тугой звук, от которого дрогнула земля и даже качнулась на воде громоздкая баржа с людьми. Эхо разнесло грохот взрыва далеко вниз и вверх по реке. Ударила пушка. Зачастили пулеметы, но стрекочущий звук не умирал в грохоте стрельбы. И Тоня вдруг впервые за много лет вспомнила, что отец ее, Сергей Капитонович Шанин, некогда был таким же крылатым и очкастым пилотом. Вспомнилась Тоне и фотография его в гладком шлеме с очками, сдвинутыми на лоб. Была такая фотография у матери еще на пароходе «Кологривец», с которого заболевшую маму и двенадцатилетнюю Тоню сняли в Яшме…
Снова раздался взрыв, и стрекотание мотора стало отдаляться. Изможденные лишениями пленники и заложники на барже даже не проснулись от этих новых шумов войны, и лишь Сашка Овчинников, уснувший в волнении, приоткрывал при взрывах динамитных авиационных бомб синие свои глаза и тут же закрывал их снова, побежденный непомерной усталостью…