В новом платье он чувствовал себя очень неловко; ему казалось, что так его легче узнать, чем в лохмотьях, какие он носил в Тулоне.
— Мне вовсе не нужно, чтобы вы были одеты с иголочки! — сказала девушка. — Главное — деньжонки! Я, знаете ли, не слишком тороплюсь на кладбище…
Ее мрачные шутки, вызывающий смех, фривольные жесты пришлись бы по вкусу этим отщепенцам, лишь издали глядевшим на пиршество жизни и готовым наброситься даже на крошки с праздничного стола.
На всем облике этой девушки лежал отпечаток тюрьмы. По-видимому, она уже там побывала, и, без сомнения, ей предстояло снова туда попасть. Она долго страдала, в отчаянии призывая на помощь, но ее призыв, как и призыв других отверженных, остался без ответа. Обессилев в борьбе, она отдалась на волю течения и превратилось в живой труп, поглощенный, подобно миллионам других, равнодушными волнами жизни.
Это создание было олицетворением порока, который, как проказа, распространяется повсюду, где скопляются люди, отупевшие от нужды, позора, страданий. Для Жан-Этьена и Гренюша она была подходящей заменой херувимчиков каторги. В особенности нравились им цинизм, развязность и беззастенчивость, с какими служанка отвечала на вопросы. Ведь они сами были такими… Оба пожирали ее жадными взглядами. Она продолжала:
— Черт побери, хватите меня скитаний по каталажкам! Шитьем ведь не заработаешь на хлеб. Ну, и приходится жить иначе… Некоторые, правда, с горя лезут в петлю. Но мне не хочется, я еще молода!
Ей было шестнадцать лет, но дать ей можно было все тридцать…
Облокотившись на стол, девушка ждала ответа. Вдруг она горько усмехнулась. Уголки ее губ приподнялись, зубы блеснули.
— И подумать только, что меня зовут Виржини[2]… Бедняга отец дал мне это имя. Оно, по его словам, должно было уберечь меня от беды… Ха-ха-ха! Разве можно от нее уберечься? Впрочем, отец уже давно не испытывает ни голода ни холода. В семьдесят первом его расстреляли вместе с другими у высокой белой стены на кладбище Пер-Лашез[3]… Он держал меня за руку, стараясь заслонить своим телом. Я притворилась мертвой: ведь всех, кто шевелился, добивали. Не знаю, как это случилось, но меня не заметили, и я уцелела. Очень нужно было! С тех пор я и пустилась во все тяжкие. Что стало с матерью — не знаю…
Бродар был потрясен рассказом девушки до глубины души, Гренюш оставался безразличным, Жан-Этьен слушал внимательно.
— Ну с, — продолжала Виржини, — кто хочет со мною в постельку? Предупреждаю: денежки вперед.
— Плачу! — промолвил Жан-Этьен, бросая на стол две пятифранковые монеты. Гренюш выложил рядом еще три.