Барр-Тэйлор поморщился и глубоко затянулся сигарой.
— И это еще не все, — прибавил он. — Должен признаться, что, хотя Адитья не дал мне никакого повода для подобных чувств, есть в нем нечто… пугающее.
Он ткнул в меня костлявым пальцем, подчеркивая этим жестом важность своих слов.
— Поезжайте в Катарачи, Роуэн, не мешкайте. Это ваш округ, и если где-то могут возникнуть проблемы, вам надлежит узнать об этом в первую очередь. — Барр-Тэйлор поднял голову и принюхался. — Что это так пахнет — корма?[59] Пойдемте-ка глянем, что там приготовил на ужин Муштак-хан.
Не могу сказать, что я тогда придал особое значение рассказу Барра-Тэйлора. Святых подвижников, и риши, и садху, в Индии великое множество — точно так же, как и буддийских монахов. Одни из них кочуют по всей стране, другие ведут оседлый образ жизни, но все живут за счет подаяния, и, как правило, щедрого. Тем не менее старшему окружному чиновнику удалось изрядно раздразнить мое любопытство.
А потому я при первой же оказии отправился в Катарачи. Как обычно, меня сопровождал Муштак-хан, заботившийся о моей безопасности. Когда-то, едва вступив в должность, я пытался спорить со старым воином, утверждая, что в поездках ничего дурного со мной не может случиться, что местные жители почтительно отнесутся к моему чину.
— Может, оно и так, Роуэн-сагиб, — ворчливо ответил тогда Муштак-хан. — Я не сомневаюсь, что ваш Бог и мой Аллах не оставят вас своей заботой. А все ж не помешает, чтобы рядом с вами видели и меня. Вид пуштуна превосходно пробуждает в этих нечестивцах уважительный трепет.
Я вынужден был признать его правоту. Когда Муштак-хан восседал на коне — усы встопорщены, у пояса грозного вида кривой кинжал, поперек седла винтовка Мартини — Генри, — подобное зрелище могло пробудить уважительный трепет и во мне, грешном. Мне думалось, что на пару с ним мы запросто разогнали бы самую опасную шайку местных разбойников.
Дорога в Катарачи шла через лес, местами едва проходимый, а иногда настолько редкий, что на тропу перед нами падали золотисто-изумрудные пятна просеянного сквозь густую листву солнца. Под пологом леса царила приятная прохлада, и воздух был напоен ароматами ярких цветов и зреющих плодов, к которым примешивался влажный запах гниющей растительности. Над нами порхали, звонко перекликаясь, разноцветные пташки, и обезьянки в ветвях лопотали друг с другом, то и дело осыпая нас неразборчивой бранью.
Беседа, которую мы вели, выходила довольно односторонней: Муштак-хан говорил, а я слушал. Хотя формально старый пуштун был моим подчиненным, мне хватало здравого смысла понимать, что я многому могу у него научиться, и бьюсь об заклад, что речи его намеренно представляли собой некий скрытый урок. Я был далеко не первым сосунком, вверенным попечению Муштак-хана, и порой немало дивился его поистине безграничному терпению.