— Добро добром вернется, господин хороший.
И незадачливые разбойники исчезли в кустах.
— Надеюсь, больше приключений на сегодня не предвидится, — сказал я, вытирая со лба пот. — Давайте разбирать завалы. Путь неблизкий.
— А с энтим чего делать? — Чижиков показал на не пришедшего в сознание драгуна.
— С собой забирать, конечно, — пожал плечами я. — Не бросать же его здесь. А если еще кричать будет — двинь ему разок от моего имени.
Гренадер улыбнулся:
— Как не двинуть — обязательно двину. И от вашего имени, и от себя добавлю.
Дядька повертел перед глазами пудовый кулак и так ухмыльнулся, что всем стало ясно — все, за что берется Чижиков, делается с душой и старанием.
Люблю его за такой подход.
Я испытывал определенное неудобство перед драгуном, который выручил нас в трудной ситуации. Все же он дитя своего времени — скорый на расправу, не особенно озабоченный гуманистическими принципами, поэтому подходить к нему с точки зрения морали двадцать первого века не стоит. Схваченная разбойница для прапорщика вполне законная, можно сказать — заслуженная военная добыча, и он вправе распоряжаться ею как заблагорассудится, без скидки на пол и возраст.
Кодекс рыцарской чести здесь своеобразный, в основе его лежит право сильного, и я не уверен, что драгун от него отступил. Скорее всего, это мое поведение было чересчур вызывающим — ударил боевого офицера, отпустил разбойников, пускай даже преисполнившись самых благородных помыслов. Последнее, кстати, очень даже могло быть истолковано как усугубление вины.
Если прапорщик рискнет на меня донести, проблем будет выше крыши. Арест, суд... Любой прокурор от радости ладошки до мозолей сотрет.
Умом я все это прекрасно понимаю, а вот сердцем... Нет, меня нельзя назвать размазней и слюнтяем, я знаю, что мир несовершенен, что каждую секунду в нем совершаются чудовищные преступления, что справедливость — категория эфемерная, а между подвигом и злодеянием может оказаться разница не толще лезвия бритвы. Чтобы жить, приходится принимать чужие правила игры, а они далеко не всегда комфортны.
Не имея сил, чтобы изменить мир, — измениться самому, подстроиться под него? И сможешь ли ты после этого ощущать себя человеком?
Я далеко не идеален, грехов разных — и мелких и крупных — полным-полно. Мне часто приходилось врать и юлить, однажды невольно подставил знакомого, хотя это было скорее недоразумением, но осадок в душе остался. Меня нельзя назвать храбрецом — я многого боюсь, поэтому люблю перестраховываться. Не уверен, что смогу пожертвовать собой, если понадобится. Короче, для иконы мой лик является неподходящим.