– И ты, значит, боялся?
– Бояться нужно бесовых людей, а не аббасов, – усмехнулся Нелькут. – Опасаться мне некого. Голого никто не разденет. Стугарева и Чекчоя шатун задрал. Зимний медведь страсть как пьяных не терпит. Евсейка, видать, со страха на камень вскарабкался. Перетужился. Взмок, да и прилип к мёрзлому камню. Вот и вся эта чертовщина. – Нелькут помолчал немного и продолжал: – Как только обогнём камень, версты на три прямота выйдет. Тут и гляди, если заимку у того поворота видать, то на Колыме ясность, без пуржения, значит, а коль даль в дымке, то и на Колымушке вихрюет.
– А ты, оказывается, разговорчивый…
– Это при тебе.
– Хороший ты человек, Нелька.
– Гаврила Шошин лучше.
– Ох, Нелька, не терзай мою душу!
– Это Гаврила Шошин у тебя на сердце пригрелся.
– Так, занозится он в душе-то!
– Заноза… больно бывает, – совершенно спокойно, вроде даже с безразличием, рассуждал каюр. – Надо под ровдугой вместе лежать, так душа мягкая станет.
Фрося оставила без внимания последнюю реплику Нелькута и задумалась, притихла. Скрипели полозья нарт. Сопели ездовики. Забренькал себе под нос какой-то новый каюрский напев Нелькут. Та, сковывающая душу теснота Бочкарёвского окружения, усталость отступили, чистый мир распахнулся перед ней. Шошин поверил в неё, даже поручил это необычное задание… Предполагаемый арест Бочкарёва в доме анюйской чукчанки Манюни был сопряжён с риском. Однако Фрося не боялась…
Всё свое небольшое состояние она надумала вручить Манюне, но когда, растроганные, обиженные судьбами, они обе разревелись, чукчанка не только отказалась от подарка, сама вызвалась пойти, если понадобится, на жертву. Западня теперь была уготована кровавому есаулу в чукотской хижине. Нелькут прекратил пение и, повернувшись к Фросе, ухмыльнулся:
– О Шошине думаешь?
– О нём. – Фрося не могла сдержать улыбки.
– Я видел, как он на тебя глядел.
– Приметил?
– Как сохатый на важенку во время гона.
– Нескромный ты, Нелька! – Фрося улыбалась…
– Неумный?
– Да нет…
– Манюня меня дураком назвала.
– За что же?
– Жены нет.
– А у тебя была девушка?
– Нет, Фрося, я совсем не… – он засмущался, не решаясь сразу выговорить неприятное для себя слово, – некрасивый я.
– Ну и что с того? – Фрося серьёзно смотрела на Нелькута, но он под её добрым, понимающим взглядом даже заёрзал от робости. И она перевела разговор:
– А родные у тебя, Нелькут, есть?
– Все сородичи ушли к верхним людям. Во-он туда… – И Нелькут, подняв руку, показал на маленькое белёсое облачко, сиротливой оборвашкой блуждающее в ослепительном небе. – Жизнь тяжёлая, – еле слышно добавил он и тут же испуганным зверьком насторожился. – Гляди!.. – Упряжка вышла на открытый просторный плёс, по которому растянулся до самой заимки молчаливый аргиш. – Кто это? – выдохнул Нелькут. – Может, повернём?