Но когда Георг поднялся к портику, оказалось, что «акрополь» — это выставочный зал и что по понедельникам и вторникам он закрыт. Нетрудно было представить себе, что в среду здесь на автостоянке яблоку негде будет упасть. И словно в подтверждение этого, подъехали три машины, из которых высыпала шумная свадебная компания — не то китайцы, не то японцы, — мгновенно сорвавшая с «акрополя» загадочный покров тишины. Георг пошел назад, к машине. «Невеста хороша!» — отметил он про себя.
К вечеру понедельника его уже мутило от города, а еще больше от себя самого и этого планомерного бесцельного туризма. Сам город ему понравился — эти обозримые ясные просторы, эта морская свежесть при любом, даже самом жарком, солнце, это многообразие архитектурных форм, культур и соблазнов. Он мысленно сравнил его — да простят ему феминистки этот возмутительный образ — с соблазнительной девственницей в накрахмаленном платье, которая щеголяет своими прелестями, но никого к ним не подпускает. В то время как Нью-Йорк был в его представлении старой жирной хрычовкой, расплывшейся квашней, потной, распаренной, зловонной, постоянно что-то бормочущей, а иногда орущей. Но его мутило уже и от собственного восприятия, и от ненужной чувствительности.
Места для встречи он так и не нашел. Припарковав машину, он вошел в дом. Джилл еще не спала. Он дал ей бутылочку и перепеленал ее. Он делал это на длинном столе в кухне и мог безбоязненно катать ее вправо и влево и учить ее ползать. Джилл довольно хихикала. Потом он уложил ее на широкую кровать, где они спали вместе. По ночам, даже во сне, его мучил страх, что она свалится на пол или он случайно ее задушит.
Джонатан и Фирн приготовили ужин и позвали Георга за стол. Они с дружелюбным любопытством расспрашивали гостя о его работе. Георг страдал от необходимости врать и изворачиваться, тоскуя по нормальному, открытому общению. Они были счастливы, хотя Фирн сидела без работы, а Джонатану пришлось на время бросить живопись, чтобы заработать денег. За ужином все трое много выпили, Джонатан расшумелся, развеселился, достал из ящика письменного стола свой пистолет и выстрелом погасил фонарь напротив. Фирн тоже смеялась и хулиганила вместе с ним, прекрасно зная, когда и как успокоить его и убедить в том, что пора спать. Георг с завистью смотрел на них, истосковавшись и по такому вот ласково-снисходительному отношению к себе. «Да что там мудрить — я тоскую по Фран, плевать, как она там ко мне относится! Я хочу жить с ней той жизнью, которой нам не дано было ни в Кюкюроне, ни в Нью-Йорке, — это была лишь видимость, оболочка той жизни, о которой я мечтаю. А если с этой жизнью все обстоит так же, как с самой Фран, и за тем, что мне видно и понятно, ничего уже больше не открыть и никого не разбудить никакими поцелуями, то я хочу того, что видно и понятно…»