В тот день ему не писалось. В былые времена, когда поэту не писалось – а вдохновение приходило к нему не каждый день и даже не каждую неделю, – он встречался с друзьями в Доме литераторов, с тщательно скрываемым удовольствием ходил на писательские собрания и бузил, пил водку, принимал, а чаще рубил новых кандидатов в члены Союза писателей, участвовал в выездных днях поэзии в Пензе или Костроме, но теперь все это кануло в небытие. Друзья его торговали сосисками и томатным соусом или отбыли за кордон. Он равно презирал и тех, и других, но страдал от одиночества, и еще больше, чем безденежье, поэта томила скука. Неужто и этот день уйдет в никуда, а завтра все повторится – серое, нехотя начинающееся утро, папироса натощак, мерзкий кофе и приступ геморроя? Несколько раз он подходил к Тамариной двери, но ответом ему была тишина. Тамара на работе и поесть принесет только вечером. Хоть бы позвонил кто-нибудь…
И вдруг, точно услышав его мольбу, раздался телефонный звонок. Длинный, частый, междугородний.
Поэт сорвал трубку и ледяным голосом, словно его оторвали от служения музам, произнес:
– Слушаю.
– С Хабаровском говорите, – равнодушно сказала телефонистка, игнорируя его лицедейство.
«Алло, Хабаровск», – едва не сострил поэт, но за семь тысяч километров срывающийся нежный голосочек проворковал:
– Компания «Охотское море». Соединяю вас с Алексеем Петровичем Романовским.
– Подите к черту! – Поэт свирепо швырнул трубку, досадуя, что зря обнадежился.
Через минуту телефон зазвонил снова.
– Ты что же это? – спросил сытый мужской голос. – Друзей своих не помнишь?
– Лешка, – проговорил поэт неуверенно. – Лешка, ты?
– Узнал, – засмеялся глава компании. – А я уж думал, ты так зазнался, что и говорить со мной не захочешь.
Бог ты мой, Лешка Романовский! Толстый, краснощекий бутуз, откормленный на дармовой красной рыбе, икре и кедровых орехах, добродушный увалень, тупой, прости Господи, как сибирский валенок. А нынче и он коммерсант? С ума они все, что ли, посходили!
– Я завтра прилетаю в Москву.
– Ну так заезжай. Да не забудь привезти рыбки и аралевой.
Интересно, думал поэт, бродя по своей комнатушке из угла в угол (мебели у него почти не было) и предвкушая хорошую выпивку, кто бы поверил сегодня, что в исторический год московской олимпиады этот самый Романовский в обносках явился в Москву из своего Хабаровского края, из поселка Аян на берегу Охотского моря, одному Богу ведомо, как поступил в университет и пять лет в нем проучился. Его выгоняли, над ним ржали студенты и преподаватели, он говорил «ложил», путал ударения, старался казаться умным и употреблял слова, которых не понимал. Над ним издевались едко, жестоко, изощренно, как умеют издеваться интеллектуалы над безграмотностью, над тем, что он не читал «Игру в бисер», не знал, кто такие Мандельштам и Бродский. Ему говорили – твое место не здесь, ты неуч, рвань, вали назад в тайгу, к медведям, а он все равно учился, сдавая экзамены по многу раз, доводя своей тупостью и настырностью до исступления самых бывалых преподавателей.