– Красиво?
– Да, – сказал Тезкин, не оборачиваясь.
– Мне Лева что-то говорил, да я забыла, о тебе забавное…
– Наверное.
– Работа у тебя еще какая-то необычная. Ты, наверное, андеграунд?
– Я не знаю такого слова.
– Ну, ты что-нибудь пишешь или рисуешь, музыку сочиняешь. А работаешь так, чтоб милиция не цеплялась.
– Нет, – сказал Тезкин резко, – я ничего не сочиняю.
– Жаль, – ответила она, нимало не задетая его резкостью, – а то бы я могла тебе как-нибудь помочь. Я люблю андеграундов.
Она усмехнулась и вышла, а его вдруг охватило жуткое раздражение против этого дома и этих людей, мирно жующих тосты и жюльен. Он вспомнил ребят в армии, готовых убить друг друга за пайку масла, вспомнил нищих богомольцев и бездомных бродяг на паперти Почаевской лавры, московских пенсионеров с их убогими жилищами, вызывавших «скорую» просто от тоски и просивших, чтобы их положили в больницу, потому что там бесплатно кормят, и в Тезкине заговорило недоброе чувство плебейской гордыни.
Он отозвал Голдовского в соседнюю комнату и проворчал:
– Не понимаю, как ты можешь болтаться среди этой зажравшейся сволочи?
– А ты много их знаешь, что так называешь? – отозвался Лева свысока.
– Мне достаточно того, что я вижу.
– Брось, Саня, – твердо сказал Голдовский, – они так же пьют водку, поют песни, треплются до утра, влюбляются, трахаются. Они такие же люди, как и мы с тобой. Разве что в них нет нашей дворовой убогости, с какой мы ходили в бары и боялись, что какой-нибудь мордоворот-швейцар обзовет нас сыроежками.
– Зато они на тебя как на полное убожество глядят.
Он полагал, что Голдовский оскорбится, и даже намеренно сказал так, чтобы его задеть, но Лева лишь пожал плечами.
– Мне достаточно того, что я сам о себе знаю.
– Но ведь ты же совсем другой человек. Зачем они тебе нужны?
– Да, другой, – согласился Голдовский. – Но видишь ли, Саня, я понял одну вещь. Жить так, как живут наши с тобой родители – в нищете и постоянном унижении, а мне, с моей фамилией, к тому же в двойном, чего тебе никогда не понять, я не собираюсь. Я слишком для этого себя уважаю и знаю, что большего достоин. У меня есть только два выхода: либо уезжать, либо поставить себя так, что ни один подонок не посмеет на меня тявкать. Первое не для меня, я слишком привязан к этой стране, ну и потом какой я, по правде сказать, еврей, если воспитала меня русская мать? Так что остается второе.
– И как ты себе это мыслишь? – спросил Тезкин, пораженный, с какой выстраданностью сказал все это его друг.
– У нас с тобой, брат, есть один существенный капитал – мы недурные женихи.