Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.
– Последний раз гуляем, ребята, – всхлипывал Лева, и танкисты, как могли, его утешали.
– Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.
Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири – это было, конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они, целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все больше им казалось, что они присутствуют на грандиозной тусовке с давно уже и хорошо кем-то продуманным сценарием.
Народ беспорядочно двигался, периодически возникали слухи, что вот-вот нагрянут штурмовики, веселые девицы в тесных брючках и мини-юбках сидели на броне брошенного танка, на Манежной шло братание и перебранка с солдатами, мелькнул отец Глеб и иже с ним молодые демо-христиане, тащили металлические щиты на Краснопресненской веселые юнцы с румяными лицами, и тут же работали магазины и стояли очереди за дефицитным товаром. Все это напоминало первомайскую демонстрацию, народное гулянье, но только не путч и не решающее сражение за судьбу демократии.
Тезкин брюзжал и плевался, но доставалось от него почему-то преимущественно демократам, а особенно Попову с Шеварднадзе.
– Тише, тише, – дергал его за рукав Голдовский, – услышит кто тебя – голову оторвут.
К вечеру друзья проголодались и вернулись в офис. От дождя, холода и ходьбы они устали, включили в девять часов телевизор и уселись смотреть новости. Шел второй день путча, голос у диктора как-то странно дрожал, и Лева задумчиво произнес:
– А хрен его знает, брат, устроят напоследок коммуняки твои кровавую баню – с них станется. Гляди вон – комендантский час объявили.
Саня сидел молчаливый, насупленный.
– Ну что, – сказал он вдруг, вставая, – пойдем?
Лева недоуменно поглядел на него:
– Но ведь ты же еще час назад говорил…
– Что я говорил? – огрызнулся философ. – А впрочем, все равно потом пожалеем.
– Брат, – сказал Голдовский вдохновенно, – ты помнишь нашу клятву?
– Боюсь, что единственной наградой нам будет насморк, – ответил Тезкин.