Какие-то энергичные распорядители пытались организовать толпу в цепи и записывали желающих в отряды. Время от времени на балконе показывались бодрые вожди с красными от бессонницы глазами, обращались к собравшимся с трогательными речами, демонстрируя свое полное единство с народом. Глядя на них, Тезкин вдруг подумал, что все повторяется: все снова делятся на чистых и нечистых, на тех, кто допущен на эти сверкающие этажи, пьет кофий и дает многочисленные интервью, и тех, кто мокнет под дождем. И пройдет не так много времени, как иные из пришедших сюда будут вспоминать эту ночь с недоумением и обидой, как тот приезжий мальчик с фотоаппаратом.
К утру напряжение стало спадать, вожди появлялись все реже. Обкурившись сигаретами, Тезкин с Голдовским отошли к заборчику американского посольства и достали очередную бутылку.
– Ну что, брат, поучаствовали мы с тобой в истории, – усмехнулся Голдовский. Голос у него был сиплым, рука немного дрожала, и он плеснул через край.
Саня ничего не ответил, молча выпил, а из дома за забором вышли двое мужиков в серых костюмах. В руках у них были рации, и, переговариваясь между собой, они прошли мимо промокших волонтеров. Все кончилось – пора было расходиться, и Тезкин вдруг почувствовал, что даже водка ему не помогает. Он был совершенно болен, кашлял и не мог согреться, точь-в-точь, как много лет назад в степи.
4
Озноб не прошел и к вечеру. На щеках у Тезкина появился нездоровый румянец, все плыло у него перед глазами, и ко всем последующим событиям – возвращению из Фороса хитроумного гроссмейстера как по нотам разыгранной и все же проигранной партии, аресту бедных умом заговорщиков, разгону сиятельной КПСС и прочим поражавшим воображение обывателя тусовкам – он отнесся с обычным спокойствием и без того энтузиазма, который охватил переживавшее подъем и последний всплеск перестроечной эйфории общество…
Поезд со спальными вагонами и клетушками-купе увозил его в страну, столько лет подряд преследовавшую его воображение. Тезкин в лихорадочном возбуждении глядел в окно. Пейзаж постепенно менялся, проехали Россию и Белоруссию, началась Польша с ее маленькими городами, островерхими костелами и кубиками домов – он глядел на все с недоуменным чувством и словно из сна, а перед глазами вставала совсем иная дорога – степи, редкие разъезды, тайга и реки, и в тезкинскую душу снова запало недоброе предчувствие.
Полтора суток спустя он вышел в Праге. Здесь ему предстояла пересадка до Мюнхена. В ожидании поезда Саня немного побродил по улицам, но ни красота этого города, ни удивительная свежесть и чистота тротуаров, ни изобилие магазинов – ничто не поразило его. Он был занят теперь одной лишь мыслью – о Катерине, и сидевший напротив него в мюнхенском поезде добродушный, розовощекий немец, тотчас же распознавший в своем соседе русского, напрасно выспрашивал его о перестройке и о том, почему они, русские, не любят своего Горби.