Шредер произносил слова легко и уверенно, и казалось, все, что он говорит, само собой разумеется. Он слушал Шредера и думал: почему Шредер все время улыбается, как будто боится, что станет видно, какое у него лицо без улыбки? А на русской революции Шредер готовится хорошо заработать, подумал он и неожиданно сказал:
— Когда мы сделаем революцию, мы прежде всего захватим склады с оружием. Тогда ваше оружие больше не понадобится.
— Очень предусмотрительно, — сказал Шредер с улыбкой. — Я к тому времени уже ничего не сумею вам продать: у меня будут покупать немцы и французы, чтобы задушить вашу революцию. Но я отвлекся и не ответил на ваш вопрос, господин Камо. Несмотря на то что я торгую оружием, эти книги не имеют отношения к оружию. Я держу только великих писателей. Они напоминают, что кроме дерьма, в человеке есть кое-что еще.
Глаза Шредера на миг потемнели и снова улыбнулись. Он прибавил:
— Единственное порочное существо в природе — человек. И все оттого, что господь наделил нас разумом. Это, конечно, позволяет увидеть собственную гнусность даже прежде, чем совершишь ее, но тем не менее мы не перестаем совершать гнусности, кто знает, может быть, поэтому и тоскуем по тому, что называют «добром». Если бы мы действительно умели делать добро, нам не о чем было бы тосковать — и как бы мы тогда жили?.. Парадокс? Но парадокс — единственное, что внушает надежду: только парадокс несет в себе истину. Ну а теперь, когда я вам открыл, что есть истина, ответьте все-таки на мой вопрос: господин Стомоняков, я удивляюсь, когда вижу, как вы стараетесь для русской революции и отдаете для нее свой последний сантим. Я бы понял вас, будь вы русский, но вы болгарин.
Стомоняков помолчал, словно не зная, отвечать ему или нет, потом сказал:
— Если это единственное, чего вы не понимаете, господин Шредер, считайте меня русским.
— Вам все равно, кто вы? — спросил Шредер с любопытством.
Стомоняков кивнул.
— Учтите, — Шредер продолжал улыбаться. — Социализм в Европе — это заблуждение! Европа прошла это заблуждение в своих утопических снах.
— Европа и не могла это сделать в реальности — у нее не осталось нравственной энергии, — сказал Стомоняков.
Шредер откинулся на спинку старинного кресла, в котором сидел, минуту молча смотрел на Стомонякова и сказал скороговоркой и словно про себя:
— Так, так, рабская Россия, только что вышедшая из крепостного права, несет Европе нравственную энергию?.. А куда дела Европа свою нравственную энергию, господин Стомоняков?
— Она ее израсходовала на приобретение капитала, — сказал Стомоняков, — теперь Европа не знает, для чего жить, но у нее есть на что жить.