– Так у тебя двоилось?! – обрадовался Миша.
– Не то чтобы двоилось, а как бы плыло, превращалось во что-то другое…
– А занавеска? – подключился прокурор.
– Я же говорю – колыхнулась, будто кто-то дунул на нее. – Поняв, что над нею шутят, Зина надула губки и пересела с общего дивана на отдельную табуретку.
– И все? – спросил Равиль и даже к столу приник, ожидая чего-то невероятного – он один к рассказам Зины относился всерьез.
– Колыхнулась и пошла в сторону… И тут я услышала звук… Явственно так, будто совсем рядом…
Оказавшись в центре внимания, Зина была счастлива, рдела и показывала язык, который лет двадцать назад действительно мог выглядеть соблазнительно где-нибудь на Домбае, у костра, в слабом свете гаснущего пламени. Или у речки, поблескивающей рядом, и луна чтобы в ней отражалась, лунная дорожка вела бы от костра куда-то вдаль, в жизнь счастливую и тревожную, наполненную пространством и временем…
Не получилось, не состоялось, не сбылось…
Было дело, откликнулась однажды Зина на зов искренний и влюбленный, впрочем, вполне возможно, что откликалась она не однажды, но на этот раз родилась дочка. Эта дочка и убила ее в эту же ночь в собственной квартире. Ногами затоптала, обутыми в тяжелые ботинки.
А в тот вечер она была еще жива, ей хорошо было с нами, никто ее не обижал, она хмелела, попискивала радостно голоском своим мышиным, бесстрашно уходила в кромешную темень и возвращалась с бутылкой, вызывая общее ликование и восторг. Больше ей ничего и не нужно было, больше ни на что у нее и сил не было, разве что решить некоторые житейские дела Юрия Ивановича – это она всегда делала охотно, поскольку сам он к подобным занятиям не был приспособлен ну совершенно.
– Юрий Иванович! – осенило меня в тот вечер. – А ведь ты писал портрет Зины!
– Ну?
– И вроде неплохо получилось…
– И что? – Юрий Иванович уже все понял.
– А как будет смотреться, если…
– Думаешь, стоит? – засомневался оробевший живописец.
– А почему бы и нет?
– Страшновато…
Не пожалел Юрий Иванович, не пощадил бедную Зину – написал все как есть. И мешки под глазами, и фиолетовый оттенок лица, и бесконечную нищету, заброшенность удалось ему на этом портрете воплотить. У Зины действительно была странная привязанность к фиолетовому цвету – куртка, подобранная у мусорных ящиков, кем-то подаренный шарфик, заштопанный бледно-лиловый свитерок…
Что говорить – печальный портрет получился, к тому же безжалостный какой-то, негуманный. Впрочем, за хорошими мастерами это водится, нравится им доводить свое искусство до беспощадности. А мы-то простоватые, а мы-то восторженные торопимся назвать это мастерством, пониманием человека, его радостей и горестей, психологизмом, прости, господи.