Я обласкан толпой, я знаменит. Но какое мне до этого дело? Какое мне дело до того, что мои полотна выставлены во всех музеях мира, что нет мне равных среди живописцев? Я ненавижу живопись, ненавижу запах грунтованного холста и красок. Я бросил бы все, но… Я не могу остановиться.
***
Он сидел прямо на траве, под деревом, и сиял улыбкой. На его коленях расположился огромный альбом для набросков, но забытый карандаш скатился на землю и уперся острием в штанину дешевых джинсов, словно маленький злой кинжал. А он смотрел куда-то поверх платанов и сиял. Сияли его голубые глаза из-за очков с толстыми линзами, сиял рот щербатой улыбкой. Праздные руки вяло покоились на чистой странице альбома.
Я прошел почти рядом, и что-то показалось мне неестественным в этой застывшей фигуре. Повернул назад, пытаясь заглушить, вспыхнувшее вдруг любопытство. Взглянув еще раз на его лицо, которое продолжало светиться непонятным для меня блаженством, я поборол застенчивость и приблизился почти вплотную. Ощутив мою тень, упавшую на его замершие руки, он перевел взгляд и посмотрел мне прямо в лицо. Хотя улыбка не сбежала с его губ, лицо сделалось напряженным, словно тень коснулась и пригасила сияние. Так смотрит человек, привыкший к пинкам и затрещинам. И тогда единственным его аргументом становится заискивающая и тусклая улыбка, которую он выдавливает со слабой надеждой утишить агрессивность мира.
Его цепкий взгляд охватил меня всего и сразу, с головы до ног, и затуманился, расслабившись, не находя во мне привычной опасности. И тут же сложился в знак вопроса, через который все так же пробивалось давешнее сияние. Казалось, еще минута, и он вновь рассыплется искрами, и будет смотреть на меня так же, как только что смотрел на небо поверх платанов.
Я застыл, завороженный сменой чувств, чудесным образом понятных так, словно я смотрел кино. И тогда он кивнул, приглашая присесть рядом. Так состоялось наше знакомство.
Он носил странное имя – Делюз, этот маленький горбатый человечек. Когда мы стояли рядом, он едва дотягивался макушкой до нагрудного кармана моей рубашки. Деликатный горб покоился на спине, почти незаметный под широкими майками, которые он обожал. Я окрестил его просто Делюз Лотрек, памятуя о другом художнике, маленьком гениальном калеке.
Мой Лотрек занимался оформлением детских книг. Днем с увлечением рисовал пионеров, а вечерами писал совсем иное. Он был художником, и никакие требования действительности не могли заставить его остаться всего лишь оформителем. Все это он вывалил мне уже через пять минут знакомства. Я понимал, что человек с такой внешностью, как у Делюза, не может претендовать на дружбу многих. Ведь при виде него на ум приходило только одно слово – "благотворительность". А где заводится благотворительность, там нет места общению на равных. Он жил в своем мире, как плененная кобра в серпентарии. И как не может обычный человек судить о порывах заключенной в стекле змеи, так невозможно было судить и о мыслях, бродивших в голове маленького художника. А все, что непонятно, часто отдает вкусом опасности. Но вкус этот нравится многим. Я любил горечь опасности физической, игра со смертью заставляла меня прыгать в реку с моста и совершать другие безумства. Но иного риска для себя я не мыслил. Слишком уж неправдоподобной была для меня сама мысль об эмоциональной или моральной смерти. Такие нематериальные вещи можно оставить хлюпикам. Пусть тоже думают, что им страшно.