Радмила вздрогнула. Ипатов-младший, не умирающий, не корчащийся в муках, а раздраженный и взлохмаченный, кромсал ее взглядом.
— Будьте любезны, сесть так, как положено, — мерзким морозным голосом произнес маньяк и угрожающе щелкнул затвором фотоаппарата.
«Его надо сжечь заживо. Как инкуба». — Радмила покорно сделала так, как требовал Ипатов-демон — тени снова легли загадочным флером на ее лицо, свет выхватил глаза и скулы. Но в тот момент, когда раздался щелчок фотоаппарата, она высунула язык.
Это была ее месть. То немногое, что она могла себе позволить в данных обстоятельствах. И теперь ликовала.
Ипатов молча отложил фотоаппарат. Подошел к стулу, на котором она торжествовала, и сдернул с него как куклу. Радмила вскрикнула. И это был единственный звук, который успел сорваться с ее губ, — потом их накрыл огонь.
Ипатов ее целовал. Нет, не целовал. Он ее уничтожал. Она перестала видеть, слышать, дышать и обонять. Осталось лишь ощущение живого каленого железа, которое выжигало плоть. Губы — обугленные головешки. И запах паленого.
Она пыталась спастись, бороться, но в Ипатове оказалось слишком много силы и злости: он просто притиснул ее к стене, за руки распял на строгих серо-голубых обоях, украшенных крохотными звездочками, и продолжал целовать-уничтожать.
Мир замкнулся. Мигнул и погас, как перегоревшая лампочка. Тьма стала горячей и абсолютной. И даже когда каленое железо перестало терзать, клочья мрака продолжали вращаться перед глазами.
…Она стояла у стены. Ипатов выпустил ее давным-давно, и возился в противоположном углу с лампой. У Радмилы вырвался странный булькающий звук, когда ее блуждающие глаза наткнулись на его темную фигуру.
На этот звук Феликс обернулся. Он был мрачен и холоден. Глаза скользнули по ее лицу, на котором блестели слезы. Он опять отвернулся и проговорил буднично-ледяным тоном:
— Садитесь обратно на стул. Продолжим работать…
Работать? После такого? Радмила поняла, что сейчас заорет в голос.
— Черта с два я буду работать! — взвыла она и затопала ногами. — Маньяк и насильник! Душегуб!..
— …и зарубите себе на носу, что так отныне будет караться любое нарушение трудовой дисциплины, — перебив, невозмутимо закончил Ипатов.
— Нарушение трудовой дисциплины?!!
— Кто тут говорит о трудовой дисциплине? — Елейный голос Ипатова-старшего вторгся в раскаленную, потрескивающую разрядами атмосферу студии.
Виталий Викторович возник на сцене в самый неподходящий или, наоборот, самый подходящий момент.
Радмила стремительно обернулась, и Ипатов-старший тихо присвистнул, когда глаза остановились на ее губах.