Поэтому когда я вернулась в «Дом с лестницей», там меня уже ждал Доминик, называл «дорогая» и рассказывал, что к моему возвращению сменил постельное белье. Сердце у меня упало, как теперь часто случалось, когда я приходила к нему или он ко мне, потому что я хотела бурного, чувственного приключения на несколько недель, а Доминик — и это становилось все более очевидным — верности на всю жизнь. Романтичная Козетта, в чем-то разделявшая взгляды Батской ткачихи,[41] в самом начале даже поощряла нашу связь, как, впрочем, любые отношения между молодыми и красивыми людьми, но теперь отвергала ее.
— Скоро он потребует, чтобы ты с ним обвенчалась, — сказала она. — В Бромптонской молельне или даже в соборе.
— Мне казалось, что это женщины хотят замуж, а мужчины желают сохранить свободу. — Я чуть не плакала. — Неужели за внешностью Дон Жуана может скрываться душа молочника?
— Не суди по одежке, — ответила Козетта.
Объектом ее энтузиазма теперь была не моя сексуальная жизнь, а карьера, или, по крайней мере, текущий проект. Козетте льстило, что я напишу книгу в ее доме. Причем неважно, какую. Почти не задумываясь, она практически боготворила все, что делали люди, которых она любила. Так, например, Диана печатала быстрее и аккуратнее любой машинистки в Лондоне, Гэри был самым искусным в мире виртуозом игры на ситаре, а отрезок туннеля лондонского метро, прорытый при участии Доминика, — самым лучшим. Ей казалось, что единственный недостаток моего проекта — желание работать одновременно с сочинением книги, хотя занятия в игровом клубе для школьников вряд ли можно назвать работой, и если откровенно, на жизнь мне хватало только потому, что я не платила за квартиру.
Комната для моих литературных занятий готовилась тайно, в те два или три послеобеденных часа, что я проводила на работе. В то время это помещение оставалось единственным не занятым в доме; свои комнаты были у Гэри, Мервина, Доминика, у меня — я не собиралась перебираться к нему, — у Козетты (величественная спальня) и у Бригитты, новой «квартирующей девушки», на этот раз настоящей помощницы по хозяйству (она поселилась в бывшей спальне Фей). Чердак с высоким окном без балкона по-прежнему пустовал, и там хранились картонные коробки и ящики из-под чая. Комната, которую приготовили для меня Перпетуа с Козеттой, находилась прямо под чердаком; в ней было одно из окон с узким балконом без перил, нависавшим над серым садом.
Перпетуа — тихая женщина, безгранично преданная Козетте, — делала все, о чем ее просили, на самом деле огромную работу, ежедневно ездила в такую даль на автобусе и убирала за толпой неаккуратных и беспечных людей. Сомневаюсь, что ради меня она стала бы таскать мебель вверх по лестнице, расстилать ковер и вешать занавески. Перпетуа видела то, что уже не являлось тайной для всех, кроме бедняги Доминика: я просто использовала его и ни капельки не любила. Будучи на двадцать лет старше и став взрослой еще до его рождения, сестра Доминика возмущалась так, как возмущается мать. Ее неодобрение приняло странную форму: разговаривая со мной, она перестала обращаться ко мне по имени. Я невольно вспомнила об этом, когда женщина, так много, бесконечно много значившая для меня, тоже не обращалась ко мне по имени! Вместо: «Кофе готов, Элизабет», — она говорила: «Вот кофе, если хочешь» — или кричала наверх: «Там кто-нибудь есть?» — и ждала, пока ей ответят.