— Такому человеку, — сказал я убежденно, — отдам все, что имею. Всю наличность.
— Ему надобна твердая цифра.
Отношение к деньгам после дружбы с паханом было у меня легкомысленное, но все же, напрягшись, я сообразил, что лучик надежды, как вспыхнул, так и потухнет, если брякну что-либо невпопад.
— Сколько он хочет, Зиночка?
— Три тысячи. В долларах.
— Большие деньги. Может, две с половиной?
Зинаида Петровна передвинулась ближе, опалило меня ее жаркое дыхание с привкусом мяты.
— Мишенька, дурачок, об чем думаешь?! Да еще разика три током шибанут, ножкой не шевельнешь, не токмо чем иным. Или про нас передумал?
Такие же глаза бывали у кота Фараона, когда он слушал скребущуюся под полом мышь.
— Ничего не передумал. Кто я такой, чтобы от своего счастья отказываться.
— Тогда готовься. К завтраму, к ночи.
Наклонилась, прижалась губами к губам. Убей Бог, если я что-нибудь понимаю в этой жизни!
Второй сеанс электрошока случился в тот день, когда было назначено спасение. Уложили на жесткий лежак, накинули сверху простынку, виски протерли спиртом. Приладили электроды. Безликий дебил в белом халате встал у рубильника. Юрий Владимирович смущенно улыбался:
— Ну что, Михаил Ильич, готов? Поплыли?
— Будь ты проклят, садист!
— Зачем так грубо? А еще писатель! Писатели, батенька мой, люди культурные, обходительные…
В глазах скопилось вожделение: он явно наслаждался происходящим. Мое ожидание неминучей судороги возбуждало его. Разумеется, он был безумен.
— Может, головку повыше поднять?
У меня хватило достоинства промолчать.
— Ну как знаете… — наконец сделал знак помощнику, тот потянул ручку вниз.
…Удивительно, но в этот раз почудилось, что вовсе не терял сознания. Не было ни боли, ни тоски. Раскололся небесный купол, и я, выброшенный высоко под облака, с удивлением разглядывал сверху земную твердь. Чудесная, волнующая открылась картина. Зеленый бескрайний ковер, испещренный прожилками рек, утыканный светящимися плошками городов; трепетное мерцание воздушных струй, сквозь которые я птицей, камнем с огромной скоростью несся вниз, ничуть не опасаясь разбиться. Голова кружилась, как после первой рюмки. Полет длился бесконечно, я был свободен, одинок, и это было такое состояние, когда ничего уже не хочется менять.
В какой-то запредельной точке курс движения выправился из отвесного падения в широкую огненную дугу, и, не успев понять, что полет окончен, в глухом сердечном томлении я плавно спланировал в знакомую палату, где Костя-приватизатор сидел в ногах, а пахан стоял у окна, по-наполеоновски скрестив руки на груди. Был поздний вечер, но еще не ночь, потому что свет не гасили.