Споры с мужем заканчивались традиционно:
— Один раз в жизни послушалась тебя — и вот результат!
После того как дети стали студентами и убыли в Иерусалим, Белла сосредоточила на супруге всю свою воспитательную энергию.
Гриша уезжал на рассвете, а возвращался затемно.
— На тебе «воду возят»! Где твоя социальная защищенность? Потогонная система, о которой рассказывали институтские преподаватели, ныне вторглась в нашу семью.
— Поверь, Беллочка, никто не запрягает меня и не взнуздывает. Мне самому любопытно…
— И взамен тебе ничего не нужно! Ты всем доволен… Кажется, единственное, чего тебе не хватает, это Самуила Аркадьевича.
— В данном случае не «чего», а кого. Он ведь, если память не изменяет, одушевленный. И даже, я бы сказал, воодушевленный… верностью нашей семье.
Она промолчала, напомнив этой многозначительной паузой, что Самуил Аркадьевич, а проще говоря, Муля, был сражен ею наповал еще в школе — и многолетняя Мулина верность, прежде всего, принадлежит ей.
Белла слыла одной из самых заметных женщин во всем Житомире. Так считала и покойная бабушка, а все семейство, вкупе с дальними и ближними родственниками, к ее мнению единодушно и безоговорочно присоединялось.
Гриша же был, вероятно, одним из самых заметных умов Житомира. Но внешние достоинства обычно как-то заметнее… Он же на первый взгляд более всего отличался необъятною лысиной, которую покойная бабушка в шутку называла «иудейской пустыней». «Пустыня» та в основной своей части являлась Гришиным лбом. Просто между лысиной и лбом точную границу установить было так же сложно, как между иными соседними государствами… Погружал в себя его взгляд — то отрешенно задумчивый, то гостеприимно открытый.
Цитируя высказывание бабушки по поводу «иудейской пустыни», Белла бабушкину шутливую интонацию ненароком проглатывала, а на слове «пустыня» делала ударение, чтобы умница Гриша не зазнавался.
Белла владела еще и фигурой, именовавшейся в семье идеальной, что при детях подчеркивать было почему-то не принято. Она притягивала мужское внимание не только в Житомире, но и на средиземноморских пляжах. Грише это было приятно, сама же Белла, хоть занималась гимнастикой и старательно взвешивалась по утрам, больше ценила прежний свой, иносказательный, вес, мечтала, чтобы фигуру в ней снова видели минимум в двух смыслах: прямом, а еще желательней — переносном. Как это было в Житомире.
Гриша, презиравший диктаторский культ, культ Беллы намеревался в Израиле возродить. Но это ограничивалось домашнею сферой… Гриша жену боготворил, а она с удовлетворением осознавала, что для влюбленного подобная страсть — это неволя. Но обнаружилось, к ее сожалению, что неволя была неполной. В Гришиной любви наблюдался дефект: в верности жены он ни на мгновение не сомневался. И это ее оскорбляло.