— Что же делать? — неизвестно к кому обратилась прабабушка. — Как поспешно меняем мы свои точки зрения и как легко позволяем себя запутать! Сперва разглядели — и согласились с его прозвищем, потом он прикинулся нянькой — и мы сразу обворожились… А теперь берет на испуг.
— Не берет, а уже взял. Смерти не страшусь, а его… Слыхала, его все боятся.
— Я не боюсь, — возразил Игрун.
Он вышел в коридор, а потом, незаметно для одногодок, на лестничную площадку. Спустился во двор… Батый оказался там.
Хилый с виду, беззащитный Игрун сперва взглядом своим, сквозь очки бросил амбалу вызов. А потом четко, почти по слогам произнес:
— Оставь в покое Марию Никитичну.
— Что-о? Что-о, придурок?
— Оставь в покое…
— Извинись! — перебив Игруна, вполголоса приказал Батый. — Ты ведь любишь просить прощения?
— Это ты перед нею встань на колени…
— Д тебе-то какое дело? — поспешил проявить свою верность Батыю один из его адъютантов.
— Тем, которые на роялях играют… до всего дело, — пояснил Батый. — А ты, придурок, на носу заруби: будет, как я хочу!
Игрун приподнялся на цыпочки и поднес к носу Батыя фигу.
Батый рассмеялся. От неожиданности.
…Игрун возвращался из музыкальной школы. У него была манера задумываться на улице, размышлять на ходу. Он спотыкался, наталкивался на прохожих, а бывало, и на столбы. Как всегда, извинялся: перед прохожими искренне, перед столбами — автоматически. «Ты же можешь натолкнуться и на троллейбус!» — волновалась прабабушка. — Если тебе нужно отвлечься, присядь на скамейку».
У бабушек и дедушек его были и другие внуки; родители хронически пребывали в дальних командировках, а прабабушка столь же хронически была для него свободна.
— Отдыхать от жизни — не привилегия, а наказание. От этого наказания правнук меня избавил!
Они одинаково принадлежали друг другу… Просьбы прабабушки исполнялись беспрекословно — и скамейка, о которой она сказала, сразу же нашлась недалеко от подъезда. По дороге домой Игрун опускался на нее, чтобы призадуматься… о музыке, о гармонии и дисгармонии в окружающем мире. Он был верен не только людям, но и тем предметам, земным пространствам, которые полюбил. В том числе и скамейке вблизи от дома — вылинявшей, с тоже ослабевшими от времени ножками. Он редко обходил ее стороной.
Тот вечер требовал подведения итогов, поскольку утром Игрун поднес фигу к носу Батыя.
Тяжелая крышка необычно огромного люка, что расположился у ножек скамейки, была кем-то сдвинута. Этого Игрун не заметил: он уже погрузился в раздумья. И с рождения скверно видел… Игрун наступил на крышку — она поддалась, люк разинул перед ним свою круглую пасть.