Окружали ее и служили ей польские достойные женщины, которых, к сожалению, число постепенно уменьшалось, ибо многих призывала тоска по родным местам, и они уезжали в Польшу.
Узок был круг приближенных Марины и состоял только из ее соотечественниц. И лишь одну русскую Устинью, старуху, заметила и отличила на втором году пребывания Марина в Тушине.
Лет было Устинье много, но выглядела она еще бодро, и глаза имела молодые. Прислуживала Марине не просто, а с любовью, потому что питала к ней чувства добрые. И Марина это заметила.
Любила Марина мотать шелк и при этом разговаривать с Устиньей. Бесед подобных было много; одна, которую слышал, запомнилась особенно.
— Почему, скажи, Устинья, — сказала Марина, — не любят меня русские?
Устинья помолчала, сказала коротко:
— Не такова ты сейчас, чтоб тебя любить, и время не то, и мы не те.
— Как же так, бабушка? Или можно мне было быть иной?
— А разве нет? Сейчас все в тебе взбудоражено, замутилась твоя душенька, и какова ты на самом деле есть — разобрать нельзя. Плоха ты, хороша ли, — кто знает. И времена-то ведь, знаешь, наверное, бывают такие, чтоб всем не самим собой, а личинами быть. Разве мы, московские, теперь сами себя знаем? Где уж там! А ты в этот миг и пожаловала. Тут-то нам господь и судил на беду встретиться.
— А расскажи мне, бабушка, как бы мы по-иному встретились?
— Так то сказка!
— Пусть хоть сказка.
— Ехала бы ты к нам, и кланялись бы тебе все люди московские, и звери, и птицы, и леса, и травы русские — все кланялись бы.
— Так они и так кланялись, бабушка, когда я в яви ехала!
— Они бы в тот добрый час по-другому кланялись.
— Отчего же?
— Не знаю. Только ехала бы ты, и ничего бы тебе корыстного с нас не надо было бы.
— А мне и не надо было.
— Бог ведает. И была бы ты, девушка, счастлива…
— А я и была счастлива…
— Да, тогда бы ты по-другому была счастлива…
— Все у тебя другое, бабушка. А откуда ж оно возьмется, другое?
— Из людей, может быть, матушка.
— Разве и люди другие будут, бабушка?
— Может быть. А может быть, — и те же. Только спокойней да ласковей. Вот тогда и приходи ты на Русь, матушка. Тогда мы с тобой и слюбимся…
Собеседники монаха с любопытством слушали, как протяжно, почти нараспев, иным, особым, тоном произносил бернардинец слова, в которых излагалась беседа царицы с русской старухой.
— Какое же свойство московитов, главным образом, приобрела Марина на крестном своем пути? — спросил француз.
— Безудержность. И это более всего исказило душу ее, в которой были и добрые начала.
— Но как это сталось с царицей Мариной?
— Это сделалось с ней постепенно, но особенно явственно с тех пор, как близок Марине стал тот, о ком я уже имел случай упоминать, а именно — Иван Заруцкий.