Пустили меня в избу к ратникам. Отужинал вместе со всеми. Распоряжался здесь костистый, лик испит, глаза сонные.
— К князю, значит, хочешь, — говорит. — Воевать. Хорошо. А чем?
— Да хоть, — отвечаю, — кистенем. Или рогатиной. А саблю или там топор — в бою промыслить можно…
— Ладно. Потом видно будет.
Наелись ратники, по лавкам зевают, спать мостятся. В избе тепло. На печи — хозяева, детки малые глядят.
— А ну, Алеша, — говорит костистый, — потешь.
В углу кто-то засмеялся.
— Ну, ну, — повторяет тот снова, — потешь, не балуй.
И запел Алеша. Голос приятный, ласковый и со страданием. Поет, видно, себя забывает. А в избе сумеречно. В оконца — сквозь паюс, рыбий пузырь, — осенний желтый закат светит. Долго пел сладкоголосый в углу. А все слушали. Незаметно я заснул.
Отошла ночь. Днем меня урядник стрелецкий спрашивает:
— В ратники хочешь?
— Хочу.
— Ликом ты приятен. А за лошадьми ходить умеешь?
— Умею. Я все умею.
— Это хорошо. А наряда никакого воинского у тебя нет?
— Нет.
— Это тоже хорошо. А мне вот такой человек нужен.
— Какой?
— А чтоб тих да приятен. Да не говорлив.
Молчу. А он на меня глядит, бородку гладит. Задумался будто.
— Придешь, — говорит значительно, — на закате в избу подле обгорелой березы, где на окнах наличники с резьбой, с петухами, с полотенцами.
— Приду, — говорю, — мне чего…
— Железо испытывается огнем, — прищурил серые глаза, — человек му́кой.
Покоробило меня от тех слов, тревожно стало, но между тем ничего ему не сказал. Вечером пошел. Закат красный. Береза на нем — черна.
Вошел. В избе горенка мала, опрятна. В ней двое — давешний урядник да с ним еще человек непонятный. Кафтан прост, сам чист, глаза светлые спокойны, брови изломаны, голос ровный.
За стол меня усадили. На столе свеча. Смотрю я на них, а сам робею.
— А ты не робей, — говорит человек, через стол на меня смотрит, улыбается. — Страхи идут, да проходят, а ты им будь господин.
— Это верно, — говорю, — да я еще не привык. А вот звали — пришел. Чего надо?
Сам оглядываюсь. На сердце смутно. Урядник не садится, ходит около, а тот, напротив, глаз с меня не сводит. Глаза его наигранные, как у сокола, в душу лезут.
— Что не привык, — говорит, — ничего. Молод. А раз молод — чист, верен. Такой ты нужен, и мне нравишься.
— На что нужен-то?
— Пойдешь к Тушинскому вору.
— Я? Чего там не видел?
— Молчи. Чего не видел, будешь видеть, чего не слышал, слушать.