— У меня кровь первой группы. Возьмите… дайте ребенку.
Наташа отрицательно махнула рукой.
— Опять перебои сердца, — услышал он шепот. — Опять перебои… Пульс… Пропадает… Нет, нет пульса… Вот как будто пробивается, нет, опять нет…
— Неужели нет надежды? — спросил кто-то.
Он сам суеверно боялся произносить это слово и не отваживался спрашивать. Повернулся, увидел лицо Наташи. Словно уже все силы отдала Наташа ребенку. Она была бледнее Павлика, нестерпимо блестели ее сухие глаза.
— Неужели нет надежды? — покорно спросила жена главного механика.
— Тихо! Тихо! — хрипло оборвал ее Атахан. — Нечего живого хоронить! Наташа, я верю Карпенко больше, чем себе, его лекарство меня спасло. А это, он клянется, сильнее. Оно проверено. Ведь если, — он чуть было не сказал «если надежды нет», — ведь если медлить… Попробуй! Ну!
Как она медлительна, Наташа, будто это не ее руки и не ее пальцы! Она смотрит на шприц и не видит.
— Вот шприц!
— Где?
— Вот он, перед тобой.
Теперь не надевается игла, выскальзывает. Наташа еще колеблется! Но как поторопишь?..
Вот наконец она берет ампулу, надламывает. Руки ее дрожат. Не ту ампулу взяла!.. Нашла и взяла нужною. Зачем-то снова читает наставление, роняет ампулу. У самой земли подхватывает ее…
— Пульс исчез!
А движения ее рук все еще медленны, почти сонны, словно в кадрах замедленной съемки. Но вот наконец укол. Все замерли около Павлика, все ждут… Секунда, секунда… Никто не дышит.
— Нет, — отворачивается жена главного механика. Спина ее содрогается, слезы расплываются по кольцам.
— Бедный Павлик! — уткнулась в ладони Людмила Константиновна.
— Поздно! — И Наташа, держа пустой шприц, встала.
Громко зарыдала жена главного механика.
Заплакала Наташа.
— Шевельнулся! — закричал Атахан.
Все отпрянули и тут же повернулись к ребенку.
Дрогнули веки, приоткрылись и закрылись глаза. Дрогнули губы, и вдруг он открыл глаза, увидел Наташу, зашелестел его шепот:
— Я письмо твое не привез… Рисунки Юлькины привез. Ты не расстраивайся, мама! — Он оторвал руки от груди, потянулся обнять Наташу, но руки его упали.
Полковник Муромцев замолчал, положив руку на горло, короткими пальцами разминая подступивший комок.
Рюмки наши стояли нетронутыми. В окно кухни пробивался утренний свет и смешивался с электрическим. Все было на прежних местах. Разве только блестела поверхность холодильника и отражала первые солнечные лучи. Но как изменилось все! Глаза Муромцева, в которые я неотрывно смотрел несколько часов, казались удивительными.
Евгений Владимирович вздохнул и, глядя куда-то вдаль, сказал: