— Правда, они несколько компилятивны, но кто сегодня без греха?
Непохоже было, чтобы Кевин знал значение слова «компиляция».
Он молча простоял так минут десять, не сводя с меня глаз, тусклых и мрачных, как болотная вода. Полагаю, это был утренний вариант Кевина. Его ночная ипостась обладала горящими глазами, жаждущими убийства. Утренний Кевин больше напоминал призрак.
— Итак, Кев, думаю, точнее, вижу, ты не слишком разбираешься в музыке.
Кевин зажег сигарету.
— Я, кстати, тоже не разбирался, но моя напарница смогла убедить меня, что кроме «Стоунз» и Спрингстина есть и другие. Многие из них — полнейшие бездарности, другие, пойми меня правильно, удостоены слишком высокой оценки. К примеру, Морриси. Но, если взять Курта Кобейна или Трента Резнора, можно с уверенностью сказать: это ребята что надо, и это вселяет надежду. Хотя, может, я и ошибаюсь. Между прочим, Кев, что думаешь о смерти Курта? Считаешь, мы потеряли лучший голос нашего поколения, или это уже случилось после распада «Фрэнки едет в Голливуд»?
Резкий порыв ветра закружил по улице, и, когда Кевин заговорил, его голос превратился в отвратительный бездушный свист.
— Кензи, пару лет назад один чувак стянул у Джека сорок штук.
— Круто, — сказал я.
— Он собирался через два часа отбыть в Парагвай или куда-то к черту на кулички, но я-таки нашел его у его шлюшки. — Кевин швырнул сигарету в кусты перед домом. — Я положил его на пол лицом вниз, вскочил ему на спину и прыгал по ней до тех пор, пока позвоночник не треснул пополам. Звук был такой, будто взламываешь дверь. Точно такой. Один громкий хлопок и вместе с ним это потрескивание мелких щепок.
Резкий ветер вновь прокатился по улице, и заледеневшие листья в сточных канавах зашуршали.
— Одним словом, — сказал Кевин, — парень орет, его подружка вопит, и оба не отрывают глаз от двери этой засранной квартиры — не потому, что надеются на счастливый случай, который поможет им выбраться, а потому, что знают: они заперты на замок. Со мной. А я силен. И мне решать, каким именно способом они отправятся в ад.
Кевин вновь зажег сигарету, а я почувствовал холодный ветерок в своей груди.
— И все же, — сказал он, — я поднял этого парня. Я заставил его сесть, опираясь на сломанный позвоночник, затем я насиловал его подружку на протяжении, не знаю, часов трех. Чтобы он не брякнулся в обморок, брызгал ему в лицо виски. Затем я выпустил в его подружку восемь, возможно, девять пуль. Налил себе виски и долго смотрел парню прямо в глаза.
— И, знаешь, все исчезло. Его надежда. Его гордость. Его любовь. Все перешло ко мне. Мне. Я завладел всем этим. И он знал это. Я стал позади него. Приставил револьвер к его голове, к центру мозга. И знаешь, что я сделал потом?