Гейнке положил увеличительное стекло на карту. Позднее, вечером, Клювин разглядит сквозь него маленькие фигурки сидящих у колодца влюбленных. В руках девушки будет едва различимый букет цветов.
"Хорошо известная вам из европейских газет история безумного режиссера, - сказал Гейнке, - не более чем трюк, пропагаторская ложь, в которую поверил даже гражданин маршал. Ее сочинитель Шиш. Бедняга сошел с ума совершенно самостоятельно. Когда это с очевидностью заметили, театр умирал, как пчелиный улей без королевы. Полагаю, душа его давно а небесах и ставит "Гамлета" или вторую часть "Фауста". Здесь - в его теле осталась какая-то из его ролей. Вот она-то и воображает себя плачущим флейтистом. Любопытно, что Шиш потерял его. Редкостная, между нами, порядочными людьми, сволочь, хотя я искренне уважаю его как серьезного ученого. Однажды, еще студентом, подпалил университетскую аудиторию во время лекции, мол, профессор там ему бессмысленно говорил. Главное, стервец, кошку не пожалел, навертел ей жупела на хвост в кульке. Да я, извините, сам... Руки все, мундир, честь - в крови. И университет этот - так хотелось в нем преподавать - смердит кровью хуже боен".
Гейнке испуганно задумался, а Клювина - который еще ничего не знал ни о казнях в анатомическом театре, ни о аккуратно выпотрошенной на секционном столе стрелочнице с серо-желтоватыми волосами - неожиданно пробрал по хребту озноб, очень неприятно совпадавший с мыслью собеседника: "Да она ли отравила?". Он испуганно закашлялся и одновременно сообразил, что клетка с удодом, которую полковник поминутно задевал локтем, пуста.
"Улетел, - расстроено сказал полковник, уловив движение его глаз, - А вы кашляете, как будто кто-то смеется".
"Это моя мать", - сказал Клювин.
Наступила неприлично долгая пауза, вроде той, когда обнаруживаешь мертвого старичка, оставленного в постели, пересевшим в кресло.
"Поймите и осознайте, что вы будете окружены не просто почетом, но трепетным и недалеким от ужаса поклонением религиозной молодежи. Ведь мы вас пригласили именно ради этого", - сказал, наконец, полковник, до того только беззвучно шевеливший губами. Когда бы Клювин умел читать по ним, он бы с удивлением разобрал жалобу скворца.
"Пуант в том, что вместо вас в лавку должен был прийти безумный флейтист. Потому пароля не было. Ведь если вы он, вам естественно прийти к театру. Особенно когда театр горит. И опять естественно просить флейту, когда его фантом призрачно погиб в огне. Полагаю, умный Шиш, увидев пожар, отпустил его расчетливо. А музыканты в аду были декорацией его "Моцарта и Сальери". Просто вы невольно сыграли его роль. Сейчас этот бедолага, наверно, уже добрел до своей былой любовницы. Балерины, которая и взорвала театр", - сказал полковник, и Клювина снова пробил по хребту озноб. Весь мир знал эту дивную балерину, очарованный ее медленно-волшебными пируэтами, похожими на прозрачно-дымчатый цветок розы, закружившийся сквозь лунно-голубой свет в невидимом урагане. Что заставило его рассказать свою сумасшедшую сказку странствий этому опасно нездоровому человеку? - если только это не был некий произвол, вроде того, что заставил гусарского офицера проломить спину лошади, неловко сев на нее.