Взвизгнув, она отшатнулась, схватившись обеими руками за лошадиные челюсти.
"Ох, у меня пульпит".
"Ты еще скажи что у тебя месячные", - выругался Клювин, уводя этого шута в заднюю комнату, начиная жалкую, сотрясаемую кашлем и зубной болью, раздирающую память и сознание арлекинаду.
Через три отчаянно несчастных года, на туманной террасе веницейского кафе, великий поэт, отпустив в парное марево костистую молодую дрянь, до того старательно выправившую порхающие накладные ресницы, похожие на гвардейские усы, зло пробормотал греческий гекзаметр, приблизительно переводимый: "Все, что накопил, спустишь в брюхо девки".
Клювин молча отсалютовал ему стаканом.
"Неужели и у вас такая же?" - спросил великий поэт с обезоруживающей наивностью, возможной только в человеке, без жалости перегнавшем текучую ткань души в стихотворение о замерзшем в осенней глубине неба и с легким звоном разбившимся на длинные иглы инея ястребе, оставив вместо души лишь щепоть выпарившейся пыли. Его девка знала, что убивает его, но была тупа и жестокосердна.
"Хуже. Со мной хуже", - ответил Клювин на его родном языке.
"Хуже не бывает", - сказал великий поэт, и вдруг начал неуверенно хлопать рыхлой, как укатанное пасхальное яйцо, туфлей о неровный камень: "Что-то не то сегодня с этой Венецией. Что-то я ее забыл или не узнаю. Хуже не бывает. Если только вы не сын святой... да как ее? Анна? Ольга? Алла? Забыл. А ведь у нее был сын. Моя стерва..."
Клювин медленно приподнял над головой круглую широкополую шляпу с лентой.
"Как же вы живете? - Как же вы живете?" - спросил поэт, вдруг как будто сделавшись молодым, глядя на седого человека широко раскрытыми глазами флоберовской героини.
За соседним столиком толстый однорукий фалангист, страдающий водянкой и размытый туманом, играл в шахматы, поглаживая каштановую бороду, с карликовым претендентом на шахматную корону. "Атака крайне интересно задумана для любителя. Мастерски играете", - говорил претендент, - "А теперь смотрите. Шах!". Черная ладья, подхваченная желтыми пальцами, разорвала пешечную цепь. Ветеран гражданской войны, ахнув, развел руками. "Мат через четыре хода".
Впрочем, Клювин мало интересовался игроками: он говорил. Его речь, длинная, сбивчивая и уклончивая, нуждается в пересказе. Он учился в закрытой иезуитской школе искусств. В школу вела долгая стесненная деревянная лестница, упиравшаяся в дверь с неожиданным латинским девизом: "Gloria at sinseritas", за которой начинались выщербленные каменные ступени. Дядя с удодом, придерживая трясущуюся фуражку, сбежал вниз. Физико-математико-астрономико-механико-геометрико-химические дисциплины преподавал очень темный лицом грек с глазами, похожими на огни святого Эльма, страдавший виттовыми плясками. Говорили, на Афоне он служил иконописцам моделью. Говорили, ему почти четыреста лет. Его духовный отец, поднявшийся из на Афоне вышедшего из земли гроба, воскресил его, младенца, зарезанного жидовкой в зеленом платье. Он сказал девице, вышедшей из дома вымыть руки у колодца от крови: "Снеси эту большую просфору в православный храм". А девица за поворотом бросила ее в грязь. Тут просфора выросла, обратилась в агнца, девица обхватила ее ногами и была унесена в ад. А святой воскресил зарезанного мальчика.