Временами воскрешенный грек начинал откалывать в маленькой аудитории нечто вроде отчаянного, правда, очень медленного трепака, что, однако, совершенно не мешало ему продолжать устные объяснения. Ради самоисцеления он носил маленькую желто-розовую восковую фигурку, у которой отломилась одна рука и часть лица. Иногда, прямо посреди урока, он обращался к ней на каком-то неизвестном ученикам языке.
Прелат Оливер Мак-Гогарти, изощренный богослов и двуличный друг юности Джеймса Джойса, сам многосемейный отец, был обыкновенно суров с епископскими детьми, исключая разве мечтательного племянника Папы, ставшего впоследствии трубачом (которого, через много лет, старый Папа, возвращавшийся с грибной прогулки, застал спящим, поджав колени, на скамейке в обнимку с тусклой трубой под опавшими кленовыми листьями и напоил горячительным с бутербродами), да Клювина, которого он боялся. Ректорство его окончилось на аудиенции в Ватикане, когда он сказал, обращаясь к белогубой неподвижной женщине у папского подлокотника: "Знаете...". Он хотел добавить "ваш сын" и, может быть, "хорошо учится", но женщина медленно подняла руку и обрушила ладонь на его лицо, опрокинув богослова на пол. Его подняли ослепшим и обезумевшим. Его щека была почти насквозь прожжена.
"Идиотка, - неожиданно сказал румяный старичок Папа. - Ты идиотка. Он писал новый катехизис".
"Солома", - ответила идиотка и вышла вон.
В течение следующей недели она исцелила всех калек в Риме - между прочим, наградив одного разъярившегося безногого ("А чем я буду теперь жить, дура ты!") третьей ногой, - так что о Мак-Гогарти деликатно предпочли не упоминать. Его место в иезуитской школе занял внук Ньюмена, меньший богослов, но, вне всякого сомнения, более добродетельный человек.
Как раз в это время дядя прислал Клювину единственное за годы обучения письмо, немало подивившее доброго наставника, скрепя сердце перлюстрировавшего школьную переписку: "Когда я был молодым солдатом, капрал учил меня: "Употребляй девку, не снимая сапог". Я понял истинность его слов, когда меня поймал на девке патруль. Слава богу, я был в сапогах".
Второе письмо от дяди было брошено под дверь дешевого номера, как раз когда он первый раз (и "не снимая сапог") употребил шлюху, посадив ее на подоконник, чтоб видеть небо. Дело в том, что не так давно у него начались странные грудные спазмы, впрочем, легко проходившие при рассеянном взгляде на верхи крыш. Шлюха одевалась. Он читал. Дядя писал нечто совершенно несообразное.
Почти через год, в Камарге, на юге Франции, дядин деревенский друг, приходской священник, написавший Клювину о его смерти, в ответ на просьбу пояснить безумное письмо, вынул из-за пояса обрез, утомленно снял через плечо звякнувшую хирургическую сумку, медленно и тяжело поцеловал руку Клювину и принялся рассказывать о ланцетнике и вторичноротости, а затем вынес из чулана банку с заспиртованной беловолосой женской головой, не совсем похожей на человеческую. Ее шея постепенно переходила в толстое обрубленное туловище змеи. "Была и вторая голова, - сказал священник. - Я разнес ее картечью. Ума не приложу, где ваш дядя раздобыл это чудовище. Добрый христианин, спаси Господь его душу. Сатанинская тварь. Эта голова служила задним проходом".