И знаете… когда мне без наркоза вскрывали руку, чтобы очистить её от готовых лопнуть яиц, когда я скрипел зубами и моргал, сгоняя слёзы — пережить это было не просто. Но зато когда всё это закончилось, я не стал ускоренно залечивать рану сам и Наэли не дал. Решил, что оставлю шрам на память о пройденном испытании.
А вот Йени Финр попросил меня убрать всё по возможности чисто. С его-то биографией шрамы ассоциировались не с доблестью, а со слабостью. И надо ли говорить, что переходные экзамены первого этапа он, прозванный Головастиком, сдал как бы не легче, чем я?
Вот с Анирой вышел облом. Я не спрашивал его, на чём именно он срезался, и сам он откровенничать не спешил. Но ко второму этапу обучения его не допустили. Правда, гнать вон тоже не стали — всё же посвящённый маг в хозяйстве полезен, особенно маг света, которых куда чаще забирала под крыло церковь, чем остальные заинтересованные организации. Вот только ходить за мной хвостиком Анира быстро перестал, хоть я вовсе не гнал его. Он перешёл в прямое подчинение к Наэли Подушке. Видать, карма у него такая: состоять при женщинах с магическим даром, превосходящих его силой и опытом.
Оказавшись на почти привычном месте, он вроде поуспокоился, перестал сутулиться и начал улыбаться. Не сразу, правда, а только после того, как сошёлся с одной из подчинённых Вдовы — обманчиво скромной худощавой рыжулей с говорящим прозвищем Трясогузка. Но всё это случилось позже и меня взволновало мало. Мне осенью стало, выражаясь мягко, не до того.
А как же Мирг? А он почти сразу после памятного ужина усвистал в направлении планово активизировавшегося Темноземелья, что под Гордой. И не он один: три четверти свободных и здоровых Охотников ушли вместе с ним в том же направлении. Так что снова я его увидел уже очень нескоро. Как раз ближе к осени.
Первой моей осени в ином мире.
До которой, впрочем, ещё требовалось дожить.
— Эгей, Ложка! За что тебя так назвали?
— Кушать люблю очень сильно.
— Что ж ты тощий такой?
— Не всякого, кто любит кушать, охотно кормят.
Те в стайке учеников, что поближе, заухмылялись.
— И за что ж тебя муж Вдовы невзлюбил, а, Ложка?
Перестарок поскучнел:
— Это уж ты сам у него спроси, Губа.
— Чего, стыдно сознаться?
— Может, и стыдно.
— Хоп! А ну, косопузые шмакодявки, слушай ко мне!
Стайка вмиг забыла про болтовню и живенько переместилась поближе к Хохлачу. Потому что «ленивых» — читай, тех, кто не подрывается при первом же обращённом к ним слове — Хохлач не любил. То есть он вообще никого и ничего не любил, за исключением, может, тёмного эля, но недостаточно исполнительных учеников — особенно. Вот и сейчас он старательно нашаривал взглядом недостаточно быстрых. Однако, нашарив Ложку, лишь скривился… и промолчал. Но всего вернее, запомнил и затаил недоброе.