Денег не хватало. Последние недели, особенно после ночного пожара, разорившего нас, я чувствовал, как иссякают наши ресурсы. Но и тут Дюрбен не желал меня слушать.
— Это просто тяжелая полоса, — говорил он. — Надо держаться. Министерство зашло слишком далеко, чтобы отступать. Все образуется!
Ну как мог я отнять у него эти иллюзии, которые давали ему силу выстоять. Осторожность — одна из моих добродетелей, но, если угодно, она же мой самый крупный недостаток. На месте Симона я, конечно, давно все бросил бы и уехал. Но меня завораживала его безумная страсть, меня втянуло в его фарватер. Я любил в нем то, на что не был способен сам.
Как-то утром, однако, я получаю телеграмму из министерства. Еще не вскрыв ее, я уже знаю, о нем пойдет речь. Но дело обстоит еще хуже! На восточной границе страны положение настолько обострилось, что банки прекращают выплату кредитов. Нам предписывается прервать все работы, и наречие «временно» не внушает мне больших надежд.
Я не могу больше тянуть. Я отношу телеграмму Симону. Он читает ее и бледнеет. И я понимаю, что этот сильный, здравомыслящий человек чувствует, как ускользает почва у него из-под ног. Наступает гнетущее молчание. Он сидит на своей походной кровати, положив руки на колени, уставившись в стену. Я вижу, как на висках у него проступает пот.
И слышу собственный голос:
— Надо что-то предпринять, позвонить.
Он поднимает на меня блуждающий взгляд — так следит боксер с ковра за приближением рокового «десять» — и внезапно вскакивает с места.
— Да-да… позвонить. Затем я поеду…
Телефонная сеть перегружена, в трубке что-то трещит, слышатся чужие голоса. Наконец нас соединяют со столицей. Министр только что срочно выехал на границу. Нас отсылают то в одну канцелярию, то в другую. Наконец мы добиваемся начальника канцелярии министра. Он решительно подтверждает содержание телеграммы — обжалованию она не подлежит. Друзья Дюрбена тоже подтверждают, что ситуация очень серьезная. Они потом сделают все от них зависящее. Но в данный момент — ничего.
Симон упрашивает, но прямого ответа избегают. Тогда он произносит: «Да, понимаю, да…» — так, словно он готов уже сдаться. Он кладет трубку. Из окна я, словно в первый раз, на фоне лилового неба вижу огромный подъемный кран, на котором сидит стая чаек. Я слышу перекличку сменяющегося караула, охраняющего стройку.
И тут происходит сцена, поразившая бы любого, кто знал Симона. Он внезапно хватает телефонный аппарат и швыряет об стену, о которую тот с грохотом разбивается. А затем приканчивает его ударом ноги. Впрочем, это не злость, а скорее твердая решимость.