Когда мне стало известно, что директор-администратор подвел его, в последний момент отказавшись от места, и что он спешно подыскивает ему замену, я предложил свою кандидатуру. Я окончил Высшую административную школу успешно, в числе первых, предстоящая работа казалась мне интересной, и, сверх того, сама личность архитектора, его талант, легенда, которой было окружено его имя, — все вызывало у меня желание стать одним из близких его сотрудников. Признаюсь также, что жизнь оставила в моей душе незалеченные раны и известную долю горечи. Мои родители в поте лица своего возделывали принадлежавший им клочок земли под Барлу и, надо прямо сказать, не купались в золоте. Мне повезло, если угодно, только в том, что я был их единственным сыном. Вытряхнув все до последнего гроша, мои родители с трудом наскребли ту необходимую к стипендии прибавку, которая позволила мне учиться в Высшей школе. Однако там сынки буржуа, несмотря на всю свою воспитанность, то и дело давали мне понять, что мы с ними люди разного круга. Возможно, я и сам слишком болезненно ощущал это различие. Как бы то ни было, у этих волчат был зверский аппетит. Они быстро расхватали богатых наследниц и — пустив в ход родственные связи, нажим или миллионы — важные государственные посты. Я же тем временем читал Гомера и был влюблен в машинистку. Ведь школьный учитель в нашей деревне внушал мне постоянно, что надо держаться своего места в жизни, что простой народ превыше всего и исполнен всяческих добродетелей, что не существует ничего более высокого, чем бескорыстие, бедность и самоотверженность. Да и отец мой, когда называл кого-нибудь честолюбцем, в его устах это было равнозначно подлецу. Как видите, воспитан я был в строгих правилах, так что не отваживался преследовать оленя в охотничьих угодьях всех этих сиятельных господ. В то время как мои однокурсники управляли заводами, железными дорогами и целыми провинциями и разъезжали в «роллс-ройсах», я надрывался, создавая культурный центр в пригороде столицы. Я был не глупее других, но равнодушен к запаху денег и славы. Короче говоря, по модному в то бесстыдное время выражению я «не попал в струю».
Дело обстояло даже еще сложнее, представьте себе: тридцать лет, неудачная любовь, нервы натянуты до предела. Я не в силах был больше выносить этот парад животов и тщеславий. Тут наш век начинал смердеть. Я знал, что Дюрбен принадлежит к людям иной породы, слухи о нем ходили самые противоречивые: кто называл его вдохновенным творцом, кто сумасшедшим, кто гением, маньяком или святым. Как бы то ни было, он не принадлежал к тем ничтожным технократам, тысячи которых буквально рыли землю носом.