Ко всему прочему я не могу оставить машину поблизости от харчевни. Я говорю Мойре, что поставлю ее где-нибудь в укромном местечке и вернусь. Я трогаю с места и сразу же начинаю петлять, стараясь засечь что-нибудь приметное: ветряк, засохшее дерево, груду тростника. Здесь илистая, затвердевшая от солнца почва, иногда в свете фар возникают лошади, испуганно шарахаются в сторону и скрываются в темноте. Наконец я обнаруживаю тамарисковую рощицу и завожу туда свою машину. При слабом свете луны я спешу впотьмах назад, весь взмокший от пота.
В доме горит только одна лампа — в спальне. Мойра, одетая, лежит на постели. Сапоги свои она поставила перед очагом, волосы распустила.
Погасив лампу, я ищу в темноте лицо, тело Мойры, но мысли мои далеко. Волосы покрывают ее тело, как платье, оживающее под моей рукой. Никогда я не предполагал, что они такие длинные, и прикосновение их к моей коже вызывает во мне смутное беспокойство, будто я коснулся шкуры животного. Таким уж я уродился глупым: вечно разрываюсь между желанием и страхом! Поэтому-то я оказываюсь не на высоте, и это меня огорчает. Мойра не произносит ни слова, она почти неподвижна, только изредка с этих умелых губ срывается стон.
Когда мы разжимаем объятия, она тихо вздыхает, и по этому вздоху я понимаю, что не сумел дать ей полного наслаждения. Но, словно охваченная раскаянием, она тут же нежно целует меня и, закрыв глаза, кладет голову мне на плечо.
— Ты хочешь спать?
— Да, — отвечает она.
— Разбуди меня пораньше, еще до рассвета.
Комната наполнена запахами сохнущих трав. Поднялся ветер, и под его порывами тростники шумят, точно волны. Где-то тявкает собака, очевидно учуяв какого-то зверя, быть может лисицу или барсука, и далеко на болотах ей вторят другие собаки.
По ровному дыханию Мойры я догадываюсь, что она спит, а сам я лежу с открытыми глазами и прислушиваюсь к ночным шорохам чужого дома. Калляж совсем близко, а он кажется мне затерянным где-то далеко в пространстве. Он так беззащитен и мал перед этой зыбью и болотами. И вдруг я понимаю, что городу, этому гордому творению, грозят темные, неведомые мне силы.
Мойра поворачивается во сне, бормочет что-то. В этот час не сплю, наверное, только один я, а может быть, и Дюрбен, склонившийся над своими проектами и чертежами, с направленным на них светом лампы, изредка он встает взглянуть на свои пирамиды в лунном свете, думает ли он тоже о судьбах Калляжа? А кто еще? Мне вспоминается граф где-то далеко, в своем уединении. Его подняли с постели горечь и страсть и погнали по огромным гулким комнатам, где, возможно, он разговаривает сам с собой, взывая к неведомому богу отмщения. Калляж! Не одни только феи склоняются над его колыбелью!