Глубокая и сладкая дремота охватила город после утомительно знойного дня. Ни возгласа, ни смеха, ни отдаленного стука копыт не доносилось из темноты, и ни один влюбленный не пытался тронуть сердце прекрасной донны неровным перебором лютни. Лишь молодой соловей, пробуя силы, робко подал голос из оливковой рощи у Южных ворот.
И в эту минуту, словно в ответ на его застенчивое приглашение слушателей, две женские фигуры показались на одном из балконов обширного палаццо.
— Теперь постоим здесь, Беатриче, и помолчим, — промолвила старшая из женщин, в которой внимательный наблюдатель без труда узнал бы синьору Мореска. — Обычно в этот час они бродят в окрестностях и, как утверждают сами, ищут тишину… Хотя, найдя, тут же разрушают ее потоком слов.
— Но, донна Вероника, мой отец может вернуться, — шепотом возразила девушка лет шестнадцати, пугливо косясь в сторону башни Синьории.
— Чепуха, Биче! — фыркнула ее собеседница. — Всем известно, что совет приоров заседает допоздна, и значит, мессер Фолько вернется не раньше моего мужа, то есть к полуночи! А разве не хочется вам, монна Биче, услышать стихи, которые столь искусно слагает известный вам молодой синьор, столь же учтивый, сколь и ученый?
В этот момент ночной певец перепорхнул поближе и исполнил пассаж по всем правилам искусства бельканто, так что ответ девушки расслышала только донна Вероника.
— Ох, Беатриче! — со смехом воскликнула она. — Поистине прав мессер Алигьери, называя тебя Учтивейшей и Невиннейшей! Да ведь любая девушка старше одиннадцати лет давно догадалась бы, кому посвящены…
Но тут вдали послышались голоса, и отблески приближающегося факела заплясали по плитам мостовой.
И резная балконная дверь, скрипнув, скрыла две фигуры, прежде чем трое идущих обменялись двумя первыми фразами.
Смеющиеся голоса их перебивали друг друга:
— А неверная походка?! Посмотри, посмотри же, Гвидо! А могильная бледность, впалые щеки и загробный голос? Да ведь он ни разу не улыбнулся сегодня, — скажи, Гвидо, прав ли я? — обращался к одному из спутников юноша с лютней в руках.
— Не прав и еще тысячу раз не прав ты, о, Каселла! Ведь наш друг Данте стал в Болонье настоящим ученым мужем! А где, скажи на милость, видел ты ученого мужа, румяного, как помидор, и откормленного, точно породистый гусь?
— Так вот, значит, до чего доводят человека философия с римским правом! — в шутливом ужасе воскликнул названный Каселлой и взмахнул лютней. — Нет уж, после этого я в Болонью ни ногой! По мне, уж лучше прожить век неучем в благодатном воздухе Флоренции.