Переходя из улицы в улицу, с пристани на рынок, попали мы с Ч. на двор пакгауза, где толпа индусов хлопотала около больших весов, вешая огромные тюки и складывая их потом в целые горы. Почти все индийцы были голые; небольшие белые передники, красные фески да ожерелье составляли весь костюм их. На некоторых были белые плащи, наброшенные с таким вкусом и уменьем, что можно было засмотреться на складки этой живописной одежды, облегающее коричневое тело. Толпою распоряжался небольшой худенький человек, кровный индус, в чалме из тонкой белой шали и в белой рубашке, или тунике, красиво драпировавшейся на его грациозном, породистом стане. Собою он был тоже очень хорош; взгляд орла, тонкий, прямой нос с прекрасно очерченными ноздрями, рот почки женский; небольшие усы темнели даже на темном фоне кожи; маленькие сухие руки, с тонкими длинными пальцами, могли бы возбудить зависть самого лорда Байрона, который красоту рук своих ставил, кажется, выше своей поэтической славы, и которого аристократическое происхождение Али-паша признал по рукам и ушам. Красавец индус встретил нас с подобострастным поклоном, приложив руку ко лбу и низко поклонившись. Я попросил его постоять смирно, чтобы набросать с него этюд; после обещания на водку, он согласился; все другие бросили работу и с любопытством окружили нас, образуя самую оригинальную и живописную группу. Можно было засмотреться на их живые и умные лица, свободные движения и грациозные позы; наши «фигурные» художники пришли бы в восторг от этой картины!.. Но господин, который нанял индийцев для работы, вовсе не разделял нашего восторга; сначала он, ворча как бульдог, ходил кругом нас, но наконец без церемонии разогнал живую картину.
Вечером мы были в концерте, довольно оригинальном. Турок, a может быть и не турок, но только человек с длинным турецким названием Али-бен-Суаалиса и пр., играл на персидском инструменте, туркофоне; странно было видеть вышедшую на подмостки фигуру, в классическом восточном наряде, раскланивающуюся униженно пред «почтеннейшею» европейскою публикою; турок, вероятно, не знал, что кланяться так — прилично только во Фраке… Хотя бы талантом или искусством искупил он унижение своего романического костюма; но нет, он играл довольно посредственно, и даже в афише объявлено было, им самим, что в некоторых местах он играл с большим, a в других «с порядочным» успехом. Только эта откровенность изобличала в нем настоящего турка.
На следующий день собрались мы идти на Столовую гору. Утро было прекрасное, на небе ни одного облачка, воздух дышал свежестью. В половине девятого вышли мы вчетвером из гостиницы, в сопровождении голоногого малайца, навьюченного большою корзиною с съестными припасами. Мы собрались на день, a взяли; как говорится, хлеба на неделю, вовсе не так, как поступают европейские туристы; наши сборы напомнили нам, очень живо выезд русских помещиков к родным или соседям, верст за пятьдесят. На дороге есть постоялый двор или хутор, куда надобно заехать кормить лошадей; надо и закусить, a на хуторе, кроме кислого квасу, да черного хлеба, конечно, ничего нет; и вот с утра подвезен к крыльцу длинный тарантас, начинается беготня, укладывают пирожки, индейку, хлеб, печеные яйца, соль в бумажке и проч., и проч., и все это пригодится в дороге… Блаженной памяти Арого пошел на Столовую гору с одним яблоком в кармане, и верно не дошел бы до её вершины, если бы не встретил на дороге племянника Кювье, который запасся одним сухарем. «Но их пример был нам наукою»: согнулась спина малайца под тяжестью ростбифа и других принадлежностей холодного завтрака на четыре персоны, уложенного систематически в большой корзине хозяином гостиницы, вероятно хорошо знакомым с русскими обычаями…