Кроме риса, близ Вимпу возделывается сахарный тростник, но немного. Китайцы выделывают из него леденец и темный песок. Рафинировки они не знают. В садах и по всему берегу много фруктовых дерев: гуавы, манго, wangpee (Cookia punctata), Ieechee, longan, апельсины. Из дерев, украшавших обширный наш ландшафт, назову кипарисы, баньяны и другие виды ficus; также особенный вид сосны, которую китайцы называют водяною (Thuja), бамбук и род нашей плакучей ивы, которую китайцы очень поэтически называют «вздыхающей ивой». По берегу реки много водяных лилий и лотосов; они разводятся как для красоты, так и для пользы: корни их употребляются в пищу. Летом и осенью эти поля лотосов, во время цветения, действительно очень красивы.
Потянулся однообразно день за днем. Жизнь в палатке была во всяком случае отдыхом после жизни на клипере: свободнее и просторнее. Лежишь себе полдня, лениво-перевертывая страницы туго понимаемой книги; встаешь, чтобы пить, и пьешь, чтоб утолить ничем неутолимую жажду; силы возвращаются мало-помалу, когда солнце начнет гаснуть, скрываясь за холмом и рощей. Тогда пойдешь бродить по ограниченному пространству владений, принадлежащих доку. Зайдешь в сарай, где работают две паровые машины, и поневоле подумаешь, смотря на эти несложные работы, как все просто, если захочешь делать дело. Станут строить у нас, в Европе, доки, и начнут с великолепных дворцов, которые лет десять прождут машин и работы; a здесь точно конный привод какой-нибудь круподерки: сгорожен из бамбука обмазан глиной, стоит грош, a сделает много. К выкачивающим машинам приделан привод для точильного станка, далее кузница, где выливают медные вещи; одним словом, сарай удовлетворяет почти всем требованиям для починки судна. Зайдешь потом и под высокий бамбуковый навес, где китайцы-плотники пилят, сверлят, строгают и, когда солнце совсем уже скроется, укладывают в мешки свое плотничьи и всякие инструменты, и усаживаются около стола ужинать, на скамеечках; перед каждым круглая чашка и две палочки; по середине стола, в широкой миске, вареный рис. Около них собаки и дети, ожидающие скудной подачки. Ужин идет тихо, без шума; поднесет китаец свою чашечку к самому рту и сваливает в него палочкой надлежащую порцию.
Пойдешь на пристань, где наша команда купается: плавают, перегоняя друг друга, матросы, довольные и оконченными работами, и свежестью воды, и кратковременною свободой; тут же, вблизи, человек сто китайцев, валовых рабочих, тянут на берег с разгружающегося Французского фрегата, Audacieuse, мачту. Движения их тихи, не видать в их лимфатических мускулах усилия и игры, плохо двигается мачта из воды на берег, точно не хочет покинуть свою родную стихию. Да и любо ли ей, привыкшей к героической песне бури и урагана, слушаться заунывной китайской песни, которою бодрят себя китайские рабочие? Французский боцман, толстая с черными бакенбардами фигура, почтенная и уважительная, подозрительно покрикивает: «mais faites donc jouer la pièce, faites donc jouer la pièce!» «Ай-я-у, a-ay, и лу-а-у», отвечают дребезжащими голосами китайцы, пересмеиваясь с нашими матросами…. А мачта все не подается! Да и откуда взяться силе? посмотрите, что за народ! Какой-нибудь Лапша показался бы между ними богатырем. Пятерым в день платят доллар, и в этот день каждый из них должен выполнять всякую работу, лошадиную и воловью. Но если б его запрягли в плуг, безропотно пошел бы он пахать, будь только сила. В работах китайцы апатичны, не видно никакого участия к делу, или желания хоть поскорее окончить работу. Годились бы они все в натурщики к Гаварни: головы бриты, кто весь голый, кто в куртке; заплата на заплате, даже дыра на дыре. Дряблая кожа бессмысленного лица висит в бесконечных складках; иной считает, я думаю, уже восьмой десяток своей бесцветной жизни…. Но почему бесцветной?… Может быть, это так кажется нам; может быть, и у этой беззубой фигуры были свои светлые дни…. Страшная масса застоявшейся и заплесневшей жизни, — забродит ли она когда-нибудь?… Вероятно, Европа разбудит и Китай, как разбудила весь остальной мир. Начало уже положено.