У берега столпились шампанки; на иной старуха, изогнувшись, махает зажженною бумагой над готовым ужином и потом бросает ее с огнем на воду; зажигает тоненькие свечки и ставит их во все места, куда только можно поставить; это все различные обряды, которых так много у буддистов. Бумага для сжигания должна быть особенная, нарезанная квадратами, с наклеенным посереди клочком серебряной бумаги. На других шампанках делают чин-чин; это род фейерверка: несколько картонных трубочек, набитых пороховою мякотью и соединенных между собою стапином, который зажигается; и трубочки взрываются последовательно одна за другою. Этот-то треск, подобный батальному огню, поминутно раздается со всех концов, и его-то мы слышали в Гон-Конге, не зная чему приписать. Чин-чин (слово в слово значит: здравствуй) делается и в честь божества, и в честь новой луны, и в честь полной луны; наконец, при всяком торжественном случае. Целые лавки торгуют только тоненькими свечами, бумагой и трубочками для чин-чина. На один шиллинг можно сделать такую иллюминацию, что останетесь довольны. Звук чин-чина заглушается часто звуком гонга и медных тарелок; эта музыка начинается под вечер на военных джонках и продолжается часа два; потом она возобновляется при всяком удобном случае; сели есть покойник, то бьют в тарелки целую ночь, как будто если один уснул вечным сном, то другие не должны спать. Хуже этой музыки трудно где-нибудь слышать; вообразите десятки медных тазов, в которые бьют немилосердно палками. При описании китайского вечера можно не жалеть никаких красок, только уж о гармонических звуках следует умалчивать. Всю прелесть зеленеющей природы в состоянии отравить подобный концерт.
Настанет вечер, сидишь себе на пристани до глубокой ночи, смотря на звезды да на летающих светящихся насекомых, и так проходят дни. Работы на клипере идут успешно. Иногда является хозяин, Купер. Вдруг раздается крик «Лови, лови!» Несколько матросов бросятся за убегающим китайцем, вероятно, стянувшим что-нибудь. «Нету на них никакого начала; только заглядишься, уж стащил что-нибудь; ишь, бритый черт, как удирает: люминатор украл!..» говорит на бегу матрос, и действительно, бритый китаец, как заяц, скачет через рвы и канавы и, юркнув в небольшую калитку, сделанную в бамбуковой изгороди, несется по рисовому полю и скоро скрывается из глаз. Эти сцены повторялись почти каждый день; один стащит какую-нибудь железную штуку, другой наполнит все карманы медными гвоздями; терпенье истощилось; за каждым нужно было ставить надсмотрщика, увещевали старшин, частным образом таскали за косы, — ничто не помогало. Поймали наконец двух, связали им руки и посадили на док до решения их участи. Один был старик со сморщенным лицом, с редкою косичкой на затылке, весь в лохмотьях. Что принудило его украсть какой-нибудь гвоздь — нужда или привычка? Другой был моложе и с страшно-плутовскою физиономией, испорченною оспой. Их, как водится, окружили; между китайцами заметно было движение; они толпами собирались около доков. «Вас расстреляют!» кто-то сказал пойманным, и они поверили. «К русским хуже попасться, нежели к Французам и англичанам: те побьют, высекут, a вы хотите убить,» говорили они потухшими от страха и отчаяния голосами. Дождались Купера, которому их и передали. Когда их сводили с клипера, китайцы оттеснили одного и помогли ему бежать; остался старик. Его повели на дно дока, привязали стоя к деревянным козлам, и линек, ловко управляемый рукой нашего боцмана, давно острившего на китайцев зубы и вызвавшегося теперь охотой в экзекуторы, загулял по лохмотьям старого отрепья, покрывавшего спину арестанта. Сгустившаяся толпа китайцев зашумела. Купер закричал на них, раскрасневшись от злости и волнения, и ткнул зонтиком в лицо рассуждавшего и размахивавшего руками более всех. Это имело магическое действие: китайцы мгновенно разошлись, a старик, привязанный к козлам, делал различные движения, желая избежать удара; го как кошка прискакивал он кверху, то корчился и ежился, и ни один крик, ни один стон не вылетел из его старой груди! Сцена была неприятная. Русский боцман сек китайца, a английский прожектер считал удары; вот что может иногда связать три нации!.. Это своего рода ассоциация. Надобно было рассказать эту сцену, как имеющую couleur locale, как случай; характеризующий место и обстоятельства. Мы в Китае, но не в том идеальном Китае, который знаем по картинкам на чайных ящиках и по рассказам лорда Макартнея, — Китае, с миниатюрными ножками, мандаринами и торжественными церемониями, в которых блещет золото и пурпур, — мы в Китае нищих бродяг, пиратов, в настоящем Китае, несколько действующем и шевелящемся.