Была ночь. В слабом свете затемненной лампочки я всматривался в окружающее.
Простыни, наброшенные на больных, белели в полумраке, образуя на согнутых коленях спящих кубообразные несимметричные глыбы, похожие на камень, из которого пораженный безумием скульптор высек руки с опухолями, одутловатые и неестественно изможденные лица.
Все это вызывало во мне представление об отбросах мастерской Природы, откуда она выкинула все уродливое, весь неудавшийся хлам, который оскорблял цветущую землю.
Вот тут, налево, что-то толстое, раздутое, — глыба материй, которую душит водянка; напротив — чья-то засохшая голова, почти один череп, обтянутый желтой кожей и со страшно глубокими впадинами глаз; направо… э-э, что-то знакомое. Да, это тот самый русский, который — чисто по-славянски! — шел туда, куда не следовало… И он не спит, и его лицо до сих пор сохраняет то странное выражение, о котором я уже говорил.
Я поворачиваюсь к нему, и, не найдя ничего лучшего, тихо шепчу:
— Вы… Вы тоже здесь?
Так же тихо, точно это большой секрет, которого никто не должен знать, кроме нас, двух сообщников, он настороженным шепотом отвечает:
— Да, я тоже… — и пытливо добавляет: — Скоро ли будет рассвет?
У меня нет часов, и я не могу удовлетворить его любопытство, но в этот самый момент, точно по заказу, точно таинственный дух подстерег его желание, — где-то за стеною бьют часы. Мой сосед сосредоточенно отсчитывает, нагибая голову при каждом ударе.
— Еще три долгих часа… — таинственно сообщает он мне.
— А что… что будет после этих трех часов? — как-то сразу возбуждаясь, спрашиваю я и мгновенно проникаюсь к нему необъяснимой верой и сочувствием.
— Будет рассвет, а на рассвете я уйду отсюда.
Я опечалился: в мою голову пришла мысль, как тогда — на площади, что этот человек, который, нахлобучив шляпу на глаза, быком лез на пули, — ненормальный; ведь его ранили!.. как же он, бедняга, уйдет?
— Но ведь вам, кажется, попало, и — здорово?
— Ну, конечно — смертельно! — убедительно согласился он тем же шепотом.
Я замолчал: он — помешанный! Но долго молчать я тоже не мог: где-то в моем сознании висел зацепившись вопросительный знак и беспокоил, как заноза: что означало странное восклицание этого человека, когда он падал раненый? — Вы, кажется, говорили про какую-то ошибку — там, на площади?
— Это была неправда: ошибки не было — она не могла ошибиться… Ошибся я, считая, что смерть последует немедленно.
— Кто это — она?
— Миами, моя жена.
— Так что же — жена сказала, что вас застрелят?
— Вот именно этого она не сказала, то есть не сообщила, каким образом произойдет моя смерть, но точно указала ее на рассвете сегодняшнего дня. Вот почему мне вчера и захотелось испробовать амок: если предсказание Миами правильно, то вчера, то есть днем раньше, со мой ничего бы не должно было случиться, и бедняга индус зря выпустил бы в меня свои заряды… Я, может быть, еще и скрутил бы бешеного… Но вот тут-то я и ошибся: упустил из виду, что ранить могут и раньше, а умереть придется сегодня…