Тогда и познакомился с Ланой - матерью этого странного создания - молодой, розовощекой, статной. Она с простодушным любопытством таращила на чужака голубые, как и её сарафан, глазища и грызла в смущении кончик рыжей косы. Разговора не вышло, говорить с неотесанной селянкой бывшему правителю Каэтарской Империи было не о чем. Но ночью в общинном амбаре спину кололо сено, и руки тискали теплую женскую грудь...
- Дело-то обычное, - не глядя на него, говорила поутру Олья. - Баба она молодая, истосковалась по мужику. Только ты не думай себе, не свободная она. Муж есть, на крови с ним венчалась. Сейчас за Черту ушел. По-здешнему, давно уже, еще как она с Майкой ходила. А по-тамошнему... может, месяц всего прошел. Вернётся. Так что ты... не надейся шибко, вот что.
- Следишь за мной, что ли?
- Нужно больно. Кто ты мне, чтоб я за тобой следила? Да и не маленький, чай. Предупредила только. Потому как мужик Ланкин вернется, её, дурёху, поколотит для порядку да забудет - им ещё дитё растить. А тебе как бы шею не свернул - бугай он здоровый.
Жалела. И это было самое странное. Страннее стеклянного неба и бегущего вне всяких законов времени. Действительно, кто он ей, что вылечила, привела сюда, а теперь еще и опекает? Никто. Только лишняя обуза. Дармоед.
Деревенские так и говорили:
- Что, Олья, снова сама за хворостом пойдёшь? Дармоед твой зад от лавки оторвать не сподобится?
- А и пойду! - смеялась травница. - Сколько мне того хворосту нужно? Вдвоём с Сайли сходим. А Лиму пока нельзя тяжелого носить. Вот заживёт рана полностью, он мне тогда яблоню срубит. Третий год как усохла - вот и будут на зиму дрова.
Рана зажила давно. Остался маленький белый шрам на груди. Ольгери прекрасно об этом знала, но о помощи по-прежнему не просила. Сама ходила за околицу в сбросивший листву лесок за хворостом. Сама таскала тяжелые вязанки, растапливала печь, ставила на огонь воду и шла доить уродливую козу со спиленными рогами. Часть молока отливала и ставила в холод - потом делала сыр, который складывала в бочку с крутым рассолом. Часть разливала по глиняным кружкам ему и Сайли.
- Тебе расти ещё, - говорила она внуку. - А тебе, - поворачивалась к "дармоеду", - поправляться нужно. А то остались кожа да кости.
Преувеличивала, конечно. Он уже достаточно окреп, и стал таким же, как прежде. Почти. На стене в общей комнате приземистого домика Ольи висело зеркало - круглое стеклышко с лущащейся амальгамой. Иногда Истман подходил к нему и подолгу вглядывался в незнакомое лицо. Таким его не узнали бы даже старые... друзья? Какие друзья? Откуда? Но не узнали бы. Волосы отросли, дланями не сбриваемая щетина превратилась в бороду, глубже стали морщины. Вещи из его же сундука, сшитые лучшими портными из дорогого сукна, быстро потеряли вид в этой глуши, и теперь, в потрепанной одежде он мало чем отличался от местных мужиков. Особенно в кроличьей душегрейке и вязаной, побитой молью шапочке, что достала из старого ларя Олья. Особенно с топором в руках.