Эрис ложилась на спину, устремляя в небо синеву мечтательных глаз, и говорила, что теперь не удивляется, почему в Элладе столько художников, красивых женщин и почему все встреченные ею люди так или иначе оказывались ценителями прекрасного. Природа здесь – сияющий и бодрящий мир четких форм, зовущий к мыслям, словам и делам. Вместе с тем эти сухие и каменистые побережья, скудные водой, отнюдь не поощряли легкой жизни, требуя постоянного труда, искусного земледелия и отважного мореплавания. Жизнь не разнеживала людей, но и не отнимала у них все время для пропитания и защиты от стихийных невзгод. Если бы не злоба, война и вечная угроза рабства… Даже в столь прекрасной части Ойкумены люди не сумели создать жизни с божественным покоем и мудростью.
Эрис переворачивалась на живот и, устремляя взгляд на далекие леса или голубое сияние моря, думала о бесчисленных рабах, которые создавали эту красоту – великолепные белые храмы, портики, стойки и лестницы, набережные и волноломы. Что несет эта красота? Смягчает ли она нравы людей, уменьшаются ли насилие и жестокость, больше ли становится людей, похожих на Таис и Лисиппа, справедливых и человечных? Куда движется жизнь? Никто не знает, а получить ответ на этот вопрос – означает понять, куда идут Эллада, Египет и другие страны. К лучшему, к процветанию и справедливости или к жестокости и гибели?
Совсем другие мысли занимали Таис. Впервые за много лет свободная от обязанностей и тягот высокого положения, утратившая интерес к тому, что люди восхищались ею, не нуждавшаяся более в постоянных упражнениях для дальнего похода, афинянка предалась созерцанию, к которому всегда имела склонность. Все вокруг нее было родным. Само тело вбирало в себя искрящийся свет неба и лазурь, запахи и сухое тепло земли, а подчас и суровую синеву моря.
Таис хотелось прожить так целые годы, ни от кого не завися, никому не будучи обязанной. Но прошло лето, миновала дождливая и ветреная зима, вновь закачались вдоль дорог и троп белые соцветья асфоделей. И живой ум, сильное тело афинянки потребовали деятельности, новых впечатлений и, может быть, любви.
Кончалась сто семнадцатая олимпиада, и Таис впервые почувствовала все значение слова «аметоклейтос» в применении к судьбе: неумолимой, неотвратимой и бесповоротной. Ее египетское зеркало стало отражать серебристые нити в густых, черных, как ночь, волосах. И на гладком, подобно полированному эфесскому изваянию, теле Таис заметила первые морщины, там, где их не было раньше и не должно быть. Даже ее несокрушимо юное тело уступило напору все уносящего времени! Афинянка никогда не думала, насколько больно ранит ее это открытие. Она отложила зеркало и укрылась в зарослях лавра, чтобы погоревать в одиночестве и смириться с неизбежным.