– Платона я не забыла. Но великий мудрец, создавая свой план идеального государства, забыл о женщинах и их любви. Мне кажется, он признавал только любовь между мужчинами, и потому я не считаю его нормальным человеком, хотя он и знаменитый философ, олимпийский борец и государственный муж. Но ты прав, я забыла Аристотеля, хотя с ним знакома лично, – загадочно улыбнулась Таис.
Делосец поморщился.
– Нет. Этот знаток явлений природы не менее дик в моральных вопросах, чем египтяне. Можешь исключить его. Важнее другое: только в начале своего возникновения любая религия живет и властвует над людьми, включая самых умных и сильных. Потом вместо веры происходит толкование, вместо праведной жизни – обряды, и все кончается лицемерием жрецов в их борьбе за сытую и почетную жизнь.
– Что ты говоришь, отец?!
– То, что ты слышишь, Таис! Не все ли равно – женская богиня или Аполлон, Артемис или Асклепий? Жизнь на земле без боязни, красивая, простирающаяся вдоль и вширь, как светлая, устланная мрамором дорога, – вот что сделалось моей мечтой и заботой.
– И ты пришел с Делоса в Египет…
– Чтобы узнать корни нашей веры, происхождение наших богов, понять, почему до сих пор эллины живут без понимания обязанностей и целей человека среди других людей и в окружающей Ойкумене. Ты поняла уже, что в Египте нечего искать законов морали – их нет в религии древних охотников, сохранившейся у земледельцев Нила. Но есть другие народы… – философ умолк, проведя рукой по лбу.
– Ты устал, отец, – Таис поднялась, прикоснулась с поклоном к его коленям.
– Ты поняла! Силы мои убывают. Я чувствую, что не увижу своего Делоса и не напишу всего, что узнал в Египте.
– Не утруждай себя, отдохни, ешь здешний розовый виноград и вкусные плоды колючих пальм, – заботливо сказала гетера, и старик улыбнулся. – Да, да, я принесу тебе в следующий раз. Когда ты позволишь мне посетить тебя снова?
Не получив ответа, Таис одиноко пошла по темным проходам, жутковато напоминавшим ей пережитое в Лабиринте.
Свет и зной полудня ощутимо ударили в нее горячей волной, унылый гул «пятидесятидневника» показался сначала даже приятным. Но уже к вечеру в своем насквозь продуваемом доме, в тревожном беге теней от колеблемых сквозняком светильников Таис опять потянуло в темноту храма, к странному старому эллину, давшему ей впервые в жизни светлый покой отрешения. Юной девушкой Таис видела во сне Афродиту Уранию. Сон, повторявшийся несколько раз в последние годы, вспоминался так: Таис, босая и нагая, поднималась по лестнице необъятной ширины к зеленой стене из густых миртовых деревьев, проскальзывала между их переплетавшимися ветвями и выходила на свет – яркий, но не пронизывающий, теплый, но не знойный. Она приближалась к статуе Афродиты Урании. Богиня из полупрозрачного розового родосского мрамора, пронизанная светом неба, сходила с пьедестала и обвивала плечи Таис сияющей рукой немыслимой красоты. Урания заглядывала в лицо Таис. Чувство необычайной отрады и покоя переполняло юную гетеру. Но она не любила этот сон – с течением лет все резче был контраст между чистым покоем любви, исходившим от Урании, и исступленным искусством и трудом той любви, которая составила славу Таис, образованной гетеры и знаменитой танцовщицы самого знающего народа в мире, каким считали себя афиняне. И вот радостный покой, испытанный прежде только в полудетских снах об Урании, пришел к Таис наяву при встрече с философом.