– Что-то не так? – Валя, заметив, как перекосило его лицо, встревожилась.
– Всё так, – прохрипел Гулевский. Всё было так, за одним исключением. Он не дарил книги сыну и не писал посвящения. Все эти надписи сочинялись самим Костей – ещё в школе сын часами старательно копировал отцовский почерк.
– Долго собирал? – он отвёл глаза, чтоб не выдать себя.
– Всякий раз от вас возвращался с новой книгой.
«Всякий раз»… Полка едва вмещала книги, журналы. Меж тем виделись они с сыном мельком, хорошо, если два раза в год.
Гулевский ухватил себя за глотку, чтоб не зарыдать, но почувствовал, что не в силах сдержать подступившую истерику, и – опрометью бросился из квартиры. Что-то крикнула вслед перепуганная Валя, кто-то пытался удержать его в прихожей, но он вырвался. Кто-то – как будто Егор Судин – с одеждой в руке нагнал на улице – и заставил-таки натянуть пальто и шапку. Хотел проводить. Но Гулевский грубо избавился от навязчивого провожатого, забежал в ближайшую подворотню и, более не сдерживаясь, закричал в голос. Кричал, зажимая рот, чтоб не переполошить тёмный, равнодушный к нему двор, и мерно бился головой о крышку помойки.
Ему сделалось воистину худо.
Только что он потерял сына во второй раз. На кладбище он хоронил человека, рождённого от него, но жившего своей жизнью, своими, чуждыми Гулевскому интересами. Было его безумно жалко. Но все-таки то был родной по крови, но чужой по духу человек. И это несколько смягчало горечь утраты. И вдруг оказалось, что всё не так.
Все эти годы рядом метался лишённый родительской любви мальчишка. Пытавшийся добиться от чёрствого, кичливого отца уважения, заслужить его одобрение. И что встречал? В мозгу Гулевского с фотографической ясностью воспроизводились их редкие встречи, робкие фразы сына, собственные язвительные ответы, колкие насмешки. Чванливый самодур, не способный разглядеть родную, трепетную душу. Как же печёт сердце!
Гулевский рванул рубаху, скребанул ногтями по груди, пытаясь вырвать наружу глухую, яростно грызущую боль. Так в поисках глотка воздуха рвет собственную глотку отравленный газом. Если бы мог, Гулевский разорвал грудь, не колеблясь. Но разорвать было нечем, и на теле остались лишь кривые, сочащиеся полосы.
Не желая никого видеть, он уехал на дачу и там с разряженным мобильником затаился. Лишь от одного человека не дано было ему избавиться, – от самого себя. Гулевский знавал боль, но не было хуже этой душевной, корёжащей муки.
Попытался приглушить тоску спиртным. Не помогло. Водка лишь добавляла хмари. Он перестал топить печь. Просто сидел в морозной избе, укутанный в плед, раскачиваясь в кресле-качалке, с рефлектором в ногах. Утонув в безысходности.