На Соловецкие острова нас доставил пароходик-развалюха «Михаил Лермонтов» — единственное средство связи с большой землей. Монастырь — еще не такой, как на нынешней пятисотрублевке, не отреставрированный, без соборных куполов — больше походил на мощную крепость. На Соловках вообще все было мощным. Дамба через Белое море, сооруженная монахами. Вырытая ими же сложная система каналов. Даже комары, жалившие по ночам сквозь толстый брезент палаток.
Под стенами монастыря на берегу были развешаны болотного цвета лохмотья, как будто оперный юродивый выстирал свое сценическое одеяние. Оказалось — морская капуста. Из нее делали леденцы-петушки столь же аппетитного болотного цвета. Странное производство. Но покупали — все равно ничего другого не было.
Повсюду мы натыкались на следы СЛОНа (так не без черного юмора именовался Соловецкий лагерь особого назначения). Бараки стояли открытые, пустые, но еще стояли. Надписи на стенах камер не стерлись.
Однажды я добрел до дальнего скита. Внутри сиротливой белой часовни без окон, без дверей, без креста не было никакой росписи, только грязные беленые стены. Почувствовав тяжелый взгляд, я посмотрел наверх. Из-под купола на меня строго смотрел Сталин — грубо, но точно намазанный черным углем…
К Питеру все разладилось окончательно. Обиженный на всех Густав обосновался где-то в городе отдельно от нас, за всю ленинградскую неделю я видел его лишь однажды в окне проезжавшего мимо трамвая. Он приветливо помахал мне рукой.
Жили мы в школе в самом центре города, на набережной Мойки, неподалеку от пушкинской квартиры. После Соловков Людмила Яковлевна уехала (как и было обговорено с самого начала), Густав исчез в неизвестном направлении, Альбина особо не возникала, и мы были предоставлены сами себе. Днем спали, ночи напролет гуляли. Ночи белые, лет шестнадцать, ключ под ковриком.
Был я тогда влюбленный в Катю Франк. Однажды белой ночью захотелось ее увидеть немедленно, а ее не было. Вышел на набережную Мойки и направился неизвестно куда — уверенно, не раздумывая, не сворачивая, почти побежал. Не я шел, меня вело. Через путаные проходные дворы выскочил к Неве где-то уже далеко за Медным всадником. Там (естественно) стояла Катя. Она не удивилась. Это еще ладно. Но и я не удивился. Ни в какую мистику никогда не верил и сейчас не верю, но…
Одна была досада — ходил я по Питеру, путаясь в соплях. Собственно, так в первой половине лета было у меня всегда. Мама сетовала: да что ж такое, у всех дети как дети, простужаются, когда холодно, ветрено, сыро, а мой — наоборот, когда жара. Я и в северный поход отправился, зная, что обречен на неизбежные сопли. Но до Питера все почему-то было в порядке.