И так задумался Степан, что даже о времени забыл, и поймал себя на том, что стоит перед гранитной глыбой, загородившей тропинку. Ну, правда, очень любопытный выдался камень, причудливый. Можно было подумать, что безглазый древний зверь, выбравшись из тьмы земных недр, нежится на солнышке. Да, зверь: голова уткнулась в землю, по-кошачьи подвернуты могучие лапы, округло выгнулся хребет… Припомнились слова, слышанные от Пани, когда Степан нес его домой: «Ишь, разлегся! Наташа бежала ночью домой из Дворца культуры, налетела на этот камень, так целую неделю хромала».
Полукрюков вытер платком лоб и поставил ногу на камень.
Безлюдно было вокруг, сухим теплом веяло от гранита, прогретого солнечными лучами.
— Экий ты! — пробормотал Степан. — Ну, зачем хороших людей зря обижаешь?
Оглянувшись, он сдвинул фуражку на затылок, выбрал, с какого бока удобнее подступиться, и взялся обеими руками за шершавый камень. Ноги великана будто срослись с землей, бугры мускулов на плечах чуть не разорвали гимнастерку, шее стало тесно в воротнике.
Глыба вздрогнула, оторвала морду от земли и вдруг встала во весь рост, чтобы обрушиться на дерзкого смельчака. Но Полукрюков еще крепче уперся ногами в землю, выдержал многопудовую тяжесть и, рванувшись вперед, переборол ее. Неуклюже кувыркаясь, тяжело ухая, глыба скатилась под откос и шумно шлепнулась в мочажинку.
Полукрюков выпрямился.
— Я тебе! — сквозь зубы проговорил он и, смущенный своей выходкой, заспешил в рудничный карьер.
— Просто не знаю, что с тобой делать, — сказал отец, сидя возле Пани со стаканом чая в руках. — Это же надо умудриться — играючи, ногу вывихнуть! Что за игры у вас такие резкие, не понимаю… Хоть бы скорее занятия начались! Может, меньше времени для баловства останется. — Он остановил себя: — Ну, об этом у нас разговоры еще будут, а теперь ты отдыхай, поправляйся. На здоровой кости все быстро заживет… Спи, сынок!
Осторожно подоткнув одеяло вокруг Пани, Григорий Васильевич провел ладонью по его голове — нет ли жара, погасил свет и ушел в столовую.
Отцовская ласка больно упала в сердце.
Паня не вытерпел этой боли, сел на кровати.
Он еще не знал, как поступить, его еще удерживал стыд, но все яснее становилось, что больше нельзя, невозможно таиться от человека, которого так обеспокоила Панина беда, который сделал для Пани все, что можно: вызвал доктора, отвез Паню в поликлинику на рентген — нет ли перелома кости, принес из магазина кулечек со сливами и ни разу не выругал Паню, а напоследок сказал так мягко, участливо: «Поправляйся… Спи, сынок!» Да разве можно было после всего этого хитрить, выбирать удобную минуту для признания! Нет, будь что будет, лишь бы сбросить с души нестерпимую тяжесть.