Итальянец что-то слишком активен. Официальная версия — им общаться интересно. Маринке за тридцать перевалило, а она до сих пор в толк не возьмет, что у мужиков всё — бутербродом: если начальнику нравится, как баба работает, он не может не попытаться уложить ее в постель, коли она не тортила. И если мужику приятно с женщиной разговаривать, он обязательно постарается с ней переспать. Если ему хоть что-то с ней по кайфу, он должен вбрызнуть в нее сперму, это на уровне биологического задания. Природный детерминизм. Дальше все зависит от уровня развития интеллекта и психологических установок.
Маринка, пожалуй, вряд ли что-то замышляет. Это у нее так, метания художницы. Ей, в принципе, положено. Похоже, буря в стакане воды не за горами.
Адила приехала подменить, долг платежом красен. Ноэль уже ждал: стоял у машины, улыбался. Радость и легкое волнение. Обида растаяла: он искренне обрадовался звонку. Работы полно, но приехал.
Опять отправились в “Ladurée” на Елисейские.
По дороге позвонил, заказал столик:
— На девять… ужин. На имя Ноэль. Ноэль, как праздник.
И правда похоже на праздник.
Распахнул дверцу машины, подождал, пока села, захлопнул — Корто никогда так… И снова — запах кожаных сидений. Нет, это не запах денег, это запах праздника.
Тихо в гостинице, но не спится. Полтретьего. Ноэль ушел час назад.
Отвыкла она от этого. С Вадимом ходили по дорогим ресторанам — когда в Казань ездили или в Нижний Новгород. Или — в Москву: квартиру выбирали. Правда, к кулинарным изыскам Марина относилась прохладно — мама готовила вкусно и просто, что еще надо. Вот и здесь: принесли гребешки Сен-Жак — тонкие ломтики, политы соком лайма, сырые, как оказалось; к ним — зерна граната. Ноэль пояснил, что от лайма гребешки доходят до кондиции, можно в рот отправлять без опаски. Но удовольствия мало. После была рыба «шевалье» с соком горького апельсина и свекольным пюре. Посмотрела в словаре — «голец». Слова такого и по-русски не знала. Счет принесли на сотню — а стоило того?
Наверно, стоило. Стоили похожие на театральный занавес портьеры на окнах, стулья под старину, обитые мягкой тканью — приятно по ней ладонью провести; стоили вычурные люстры, позолота, скатерти из тяжелой материи. Разглядывала людей в зале, думала — чем они живут, часто ли здесь бывают, что чувствуют, приходя сюда: замечают ли это великолепие или уже нет?
Это как с Парижем — до сих пор к нему не привыкла. Глаз по-прежнему терялся в чугунной вышивке балконов, боялся вглядываться в гаргулий на соборах, удивлялся, скользя по крышам и натыкаясь на освещенные слуховые окошки — живет ведь кто-то там, в тесноте, в обиде… и по-детски радовался, ныряя в загадочное нутро лавки букиниста. Поразило, когда услышала от покупательницы в книжнике: «За два года я город перестала замечать, хотя поначалу нравилось!»