Все это было уже много раз говорено на все лады, и Шура больше не слушала. Не глядя на сцену, она прислонилась головой к боковой перегородке ложи и смотрела вверх, на цепочку подвесных фонарей.
- Сережа, - сказала она тихо, - а что же нам остается? Все лучшие силы мы отдаем, день за днем, всю жизнь для них, для других, для публики, - и вот наконец ты не можешь больше работать, а занавес все равно поднимается, и это хорошо. Я все понимаю, так и должно быть, это очень хорошо, потому что ведь это для всех... Но что же остается мне?
Она говорила тихо, почти про себя, в ее голосе не было никакой горечи, только недоумение.
- Тебя любят. Подумай, сколько народу тебя любит.
Шура посмотрела вниз, в полумрак партера.
- Они?
- И они тоже.
- А как ты думаешь, если сейчас, когда мне очень плохо, встать и крикнуть им, чтобы они не расходились до самого утра и побыли бы тут со мной... Остались бы они тут, потому что мне плохо одной?
- Наверное, остались бы многие, те, кто тебя знает.
- Глупости болтаю, ты меня не слушай, - вздохнула Шура и уголком платка осторожно вытерла глаза.
Сцена лежала, залитая солнечным светом, под синим, безоблачным небом. На заднем плане, за черепичными крышами домов старинного города, видны были горы.
Шура успокоилась, теперь она уже ничего не видела, кроме сцены.
Полковник подумал о том, что они почти не сидели в театре вместе. Всегда он сидел один, а Шура была на сцене.
- Сейчас мой выход!.. Вот сейчас! - снова зашептала Шура, стискивая ему руку. - Это мое платье, видишь? Я в нем должна была играть...
Она с досадой откинулась на спинку и замолчала.
- Тебе нехорошо? - спросил полковник.
- Нет, не то. Ах, что бы я не дала, только три роли мне бы еще сыграть - и тогда...
- Ты еще двадцать сыграешь.
- Правда?
- Смешно даже сомневаться.
- Правда, я что-то себя хорошо сегодня чувствую. Легко... Ну, не три. Одну! Одну, самую заветную, - и больше мне ничего не надо. Главное, я только теперь знаю как. Никогда я не знала, а теперь знаю. Еще бы только раз в жизни испытать...
Немного погодя полковник почувствовал, что Шура высвободила свою руку.
Она поднялась и сказала:
- Сиди! - И ушла.
Полковник немного посидел, продолжая глядеть на сцену, потом ему пришло в голову, что, вероятно, было бы слышно, как Шура отпирает французский замок, если бы она вышла совсем. Он осторожно отодвинул стул и, приоткрыв портьеру, заглянул в аванложу.
В разжиженном свете синей лампочки он увидел Шуру. Она стояла, нагнув голову, тяжело дыша сквозь зубы, сгорбившись, вся сжавшись, с силой придавливая левой рукой себе бок и правой тяжело опираясь на покачнувшийся столик.