В музыке она была так же привередлива, как и во всем остальном. Все, написанное более десяти лет назад, называла «старьем», а большинство новых песен — «безвкусицей». Из «легкой» музыки признавала Агузарову, из «тяжелой» — Дягилеву и Башлачева. На «ДДТ» и «Наутилус» она с Володей пошла, нo весь вечер сидела, скривив лицо («ну что он орет, объясни!» — о Шевчуке). А на Городницкого и Никитиных ходить отказывалась: «тошнит от млеющих тетушек». Володя не переставал удивляться тому, как сочетается в ней капризная принцесса на горошине с той русской женщиной, которая коня на скаку и в горящую избу. Иврит она знала великолепно, намного лучше его самого, нo израильтян называла «макаки» («вчера по макаковскому тэ-вэ показывали нашего посла» — об Александре Бовине), и, в отличие от Киплинга, не желала нести свет цивилизации в джунгли этого первобытного племени. Финансировала Володину учебу тоже она, надрываясь на двух работах. Володя уползал в Технион в семь утра, а возвращался в восьмом часу вечера; за это время Галина успевала приготовить обед и убрать дом; при этом — она страдала аллергией на кошек и эвкалипты; при этом — выкуривала две пачки в день; при этом — одна перетаскивала тяжеленные ящики с овощами (первая работа, универмаг); при этом — вo время свадебного путешествия обнаружилось, что на лыжах она ходить не хочет, а желает сидеть в теплом номере; при этом — помнила наизусть каталог русской фантастики (вторая работа, магазин русской книги); при этом — сама фантастику не читала («Я сама лучше могу придумать!» — о Булычеве); при этом — в постели…
…Володя, извиняясь на каждом шагу, проталкивался сквозь веселую толпу, заодно расчищая дорогу родителям, поднимавшимся по ступенькам. Дверь в квартиру на верхнем этаже старинного кирпичного дома, где, по слухам, когда-то жил мэр города, была открыта настежь, и люди шли и шли, по пути улыбаясь друг другу и перекидываясь короткими фразами. Многие знали друг друга по концертам, тусовкам, совместным выездам на природу. Некоторые познакомились еще в России. Кое-кого Володя уже узнавал, дa и в этой квартире побывал уже однажды — с родителями, на концерте Юрия Кукина.
На этот раз бард обещался быть молодым (Галина: «еще хуже!») и вроде бы местным, хотя и «русским», конечно. Имя у него было одновременно незаурядное и незапоминающееся: не то Анри Белгородский, не то Алан Береговой.
В прихожей кучковался народ и галдел. Хозяин дома, энергичный мужчина в джинсовой куртке, чуть похожий на Добрыню Никитича, периодически гаркал на весь дом: «Прихожане! Покиньте вашу прихожую!», нo тяга к общению оказывалась сильней — дa и пройти в гостиную было принципиально невозможно: в проеме стоял полный и сутулый молодой человек в очках, и необыкновенно картавым экспрессивным голосом рассказывал что-то маленькой группе слушателей, тo широко размахивая длинными, как у гиббона, руками, тo приглаживая ими взлохмаченную черную шевелюру. Люди стояли, сбившись в кружки, вокруг этих кружков вырастали круги еще большего диаметра, и казалось, что у входа в квартиру раскинута огромная рыболовная сеть, которая выявляет и опутывает «своих» — по какому-то хорошо известному, нo трудно определяемому признаку. «Как Словить Чудака», всплыли в памяти Стругацкие. Потом он вспомнил Нору. Потом опять забыл.