Широков и сам это понимал. Понимал он и то, что чем выше занимаемое положение, тем важнее чистота рядов. Некоторые факты биографии могут сыграть злую шутку с их обладателем, который вовремя не позаботился о репутации. Компромат необходимо тщательно упрятать от чужих глаз и опасного любопытства. Самому-то ему особо таить было нечего. Зубр сберег, держал в тени.
«Никакого компромата, Паша, – говорил он. – Ты мне нужен чистым, как девственница. Чтобы комар носа не подточил. Таким ты принесешь больше пользы нашему общему делу».
С высокой рябины спорхнула синичка, бесстрашно уселась на край плиты. Знала, тут ее не обидят. Широков очнулся от воспоминаний, полез в пакет. Птичка отпрыгнула, но не улетела. Ждала угощения.
Он достал нарезанную колбасу, кексы и бутылку коньяка. Размял кекс, бросил крошки синичке. Поставил на плиту хрустальный стакан, налил в него коньяк, негромко сказал:
– Выпей со мной, Алексей Федорович, не побрезгуй.
Синичка клевала сладкие крошки, поглядывая на Широкова. Он пил коньяк прямо из бутылки, чего никогда не позволил бы себе в обществе. Зубров свой – он и поймет, и простит.
– Странные вещи происходят, – жаловался ему Павел. – Кому-то я дорогу перешел, а кому – не знаю. Впервые жизнь поставила меня в тупик. Что делать?
Синица, опасливо косясь, подбиралась к кружочку колбасы.
– На, угощайся, божья тварь! – он подвинул колбасу и медленно убрал руку. – Хорошо тебе. Ни забот, ни хлопот. И душа у тебя не болит.
Широков сидел, прислушиваясь к себе. Обычно, испросив у Зуброва совета, он потом просто ждал, и нужная мысль сама приходила ему в голову. Сегодня ничего подобного не происходило. Он хлебнул еще коньяка, закусил кружочком колбасы. В голове звенела пустота. Коньяк приятно согрел внутри, ослабил напряжение.
– Что молчишь, Алексей Федорович? Али не угодил чем?
В кустах зашелестел ветер.
– Значит, не угодил, – вздохнул Широков. – Какую ошибку совершаю? Не ведаю… Надоумил бы.
На крошки от кекса и колбасу слетелись еще несколько пичужек. В теплом летнем воздухе пахло молодой травой, ромашками и мятой. Широков поднялся, вылил в заросли барвинка коньяк из стакана, положил бутылку в пакет, прислушался. Такая тишина бывает только на кладбище. В лесу, в поле или в городе она другая, – пронизанная жизнью. Здесь же царила тишина усопших, полная загадочного безмолвия…
– Прощай, Алексей Федорович, – тряхнул головой Широков. – До следующего свиданьица.
Он повернулся и резко зашагал прочь, к воротам. У часовни остановился, чуть поколебавшись, вошел. В ладанном сумраке мерцали позолотой лики святых. Согбенный монашек неторопливо подошел, взял у него деньги. Сумма изумила. Монашек поднял усталые глаза на посетителя.