Он понимал, что вряд ли ему доведется снова уйти, в море.
Крепс подошел к своей машине, сел за руль, завел мотор, подождал минуту, словно в раздумье, и, включив скорость, повел машину в Ленинград.
Когда он приезжал в Москву, то непременно заглядывал ко мне домой — мы подружились. Бывая в Ленинграде, я заходил к нему в его скромную квартирку на окраине города, в которой существует прежде всего человек, его личность, а не мебель, не вещи — квартира мысли теля! Ни одна вещь не была самой по себе — каждая свидетельствовала о разных, самых неожиданных гранях этой незаурядной личности.
За стеклом специальной полки — коллекция кораллов и ракушек. Крепс их сам добывал в морях и океанах.
— Когда откроют музей «Витязя» — отдам коллекцию туда. Молодежи будет интересно.
Полон энергии, подвижен, жизнерадостен… Казалось, он снова готов к дальним рейсам.
— А почему бы нет? Мы же с доктором Фруктюсом договорились о встрече в Мировом океане!
Однажды позвонил из Ленинграда. Голос его был взволнованным:
— Плохи дела с «Витязем»! — сообщил он. — На последней миле к почетному причалу застрял бедняга в болоте равнодушия. Я же предупреждал!
И потребовал, чтобы в Москве я мобилизовал на борьбу энтузиастов, а он это сделает в Ленинграде.
— Немедленно свяжусь с академиками Трешниковым и Ивановым!
Через два дня снова раздался междугородный телефонный звонок. Крепс подготовил письмо в защиту «Витязя», сам объездил известных ученых и собрал подписи. Письмо послал со случайным человеком, который направлялся в Москву «Красной стрелой».
— Поезжайте на вокзал, встретьте этого человека и немедленно с письмом в ЦК! Перед равнодушием пасовать нельзя!
Я поднимаюсь по знакомой лестнице со щербатыми ступеньками. На четвертый этаж без лифта! Нелегко здесь ходить. А Крепсу тем более. У него был поврежден позвоночник — еще в те недоброй памяти времена насилия и беззакония, когда и он, замечательный ученый, оказался под подозрением. Друзья Крепса много раз советовали ему «поставить вопрос» о более подходящем для него жилье. Но «ставить вопрос» он не хотел — в Ленинграде нехватка жилья, столько нуждающихся, он не считает себя вправе на исключение. А местные власти не догадывались учесть трудности не очень здорового старика с мировым именем.
Жму кнопку звонка у знакомой двери. Елена Юрьевна сама открывает дверь. У нес осунувшееся лицо и какое-то заторможенное движение сухих, потерявших блеск глаз.
— Заходите!
В кабинете на письменном столе небольшой портрет Евгения Михайловича, в углу рамки полоска черного траурного крепа. Я вглядываюсь в знакомое мне лицо, кажется, даже здесь, на картонке фотоснимка, оно продолжает жить и куда-то звать себя и других.