или на вспышку чумы во вражеских рядах. А пока чудо не наступило, каждый должен был оставаться начеку, никаких поблажек и послаблений, разрешались только бдительность, порядок и абсолютная вера в победу. Кто открывал рот для того, чтобы вслух усомниться в чуде, тот немедленно представал перед Военным Советом. Да, у него была железная рука, у этого защитника города Аруди, коменданта и главнокомандующего. Любая попытка мятежа со стороны городского населения — хотя сама мысль о ее возможности могла родиться разве что в голове безумца — была обречена на жестокое поражение. Однако у горожан и не было, так сказать, причин для недовольства. Провиант между людьми распределялся точно и справедливо, так что ни бургомистр, ни бывшие члены магистрата не получали даже граммом больше обыкновенного простолюдина. Впервые за всю историю Аруди, с гордостью заявлял комендант, благодаря военному положению мы добились полного равноправия. Народ переживает братское единение голодом. И если все же находились в городе вражеские шпионы, например, журналисты или пасторы, пытавшиеся вынюхать и вызнать, нет ли в народе брожения и недовольства, то вряд ли удавалось им выведать что-нибудь явное. Во всяком случае, никто никогда не выражал никакого недовольства в присутствии другого, и поскольку о недовольстве никто не слышал, следовало предполагать что в осажденном Аруди каждый был очень и очень доволен. Хотя повседневная жизнь города за последние недели в целом ряде пунктов изменилась: после захода солнца на улицах воцарялась полная темнота и нигде не слышно было никакой музыки, кроме гимна, да и тот горожане подпевать не могли, потому что изменились слова, в домах ели не чаще одного раза в день, а цифру рождаемости, несмотря на глубоко укоренившийся христианский дух, давно уже опередила цифра смертности, — несмотря на все это, оставалась одна вещь, которая требовала своих естественных прав, словно и не было никакой войны. Это была любовь. Вопреки военному режиму, она продолжала господствовать и процветать во всех своих формах.
Где-то на западной окраине города, там, где улочки были не шире, чем двери низеньких покосившихся домиков, жила девушка по имени Аделина. Она была молода и красива, в ее груди билось доброе и благородное сердце, но с тех пор, как ее старая мать предпочла смерть военному режиму, Аделина стала бояться одиночества больше войны. Именно потому, что она так боялась одиночества, и еще, наверное, потому, что она была молода и красива, случалось поздней вечерней порой, когда мрак сгущался в узких улочках, что из мрака возникал солдат А., находя дорогу прямиком в кухоньку Аделины, где она нежно целовала его в губы и угощала ароматным чаем, запастись которым в те времена было очень мудрено. И когда солдат А., обогревшись душой и телом, снова уходил на вахту, а солдат Б., продрогший до мозга костей, приходил с вахты, Аделина нежно целовала солдата Б. в губы и угощала ароматным чаем.