То ли гримерки были пусты, то ли их обитатели затаились, никто так и не показался. Вострикова достала из сумочки ключ с круглой биркой. Дверь с надписью «Марианна Криббе, нар. артистка России» открылась, и Нюша увидела небольшую комнату с двумя столиками, кожаным диваном, пустой вешалкой и умывальником, вовсе не старинным. На стене висело несколько фотографий великой актрисы — в роли комиссарши с жестким взглядом и в гневно разлетающейся шинели, величавой помещицы девятнадцатого века в белом платье и шляпке с вуалью (на коленях перед ней стоял смуглый юноша с букетом), затем лицо с крупными, массивными чертами, строгое и одновременно растроганное. На подоконнике гримерки пестрел куполами и башнями макет какого-то древнего русского города. За окном перебирал листвой тополь-вий. Но правили комнатой зеркала, которых было здесь целых шесть. Из динамика в холле понеслась духовая музыка: не то вальс, не то полонез, — бравурная и старомодная.
Дверь распахнулась, и стены гримерки зазеленели бликами: две костюмерши бережно внесли платье, отливающее несчетными оттенками — от мрачного изумруда до красноватого лака каштановых почек. Ануш позволила себя раздеть и следила за превращением обреченно как заколдованная. И вот в зеркалах замелькали самоцветные гроты, июньские леса и морские зыби, а в центре этой воронки — изумленное лицо, такое красивое, что его почти нельзя было узнать. Ее лицо. Тут в проеме дверей выросли двое — печальный лысый увалень и пастор-цапля. Они молча поклонились Нюше, сделали круг почета, остановились в углу, и толстяк мягко крутнул в воздухе белой, не по-мужски ухоженной рукой: «дальше».
Потеплевшее зеленое расстегнули, раскрыли, отняли от тела (чуткие касания подруг-помощниц были частью преображения), шелка проплыли по воздуху обратно в полумрак. И в ту же минуту явилась лиловая парча, пышная, вельможная, расшитая лимонными хризантемами. Это новое платье отменило детское имя «Нюша»: во всех до одной зеркальных гранях и в восхищенных глазах царила Ануш — неприступная, надменная, неотразимая. Только два человека в комнате не изменились в лице — молчуны-портные. За каталонской парчой плащом плеснула ночь — не обитель покоя и забытья, а прибежище любовников, поэтов и воров, ночь-искусительница. Облегающий бархат менял дыхание, черные контуры фигуры в снежной оторочке ворота и манжет — этот костюм был точен, как рифма, и разителен, как оружие. Поворот головы. Она встряхнула кудрями, снимая берет таким жестом, каким сбрасывают платье перед возлюбленным.